нет: он ничего ей не рассказал, он просто не мог ей ничего рассказать, скотина, потому что даже она не настолько дура, чтобы суметь сыграть это слегка стеснительное, но дружелюбное: «Клавдия, привет», «я думал, ты болеешь!» говорит он с наигранным возмущением, маленькое шоу для моей мамы и своей пигалицы, он еще об этом пожалеет, ему не поздоровится, да я просто

у меня дар речи пропал, а ведь я как раз собиралась доиграть до горького финала сценку «стерва атакует». он трепещет теперь, оттого что дело выходит из-под конроля, и говорит поспешно и псевдовесело: «ну, я никому не скажу, ты хорошо поработала в этом году, тебе нужен заслуженный отдых, м-да… ну, желаю приятно провести время», «вам тоже», говорю я, словно

когда он удаляется и я как раз собираюсь со всей силы врезать ему острыми носками туфель по икрам, моя любимая мамочка произносит самую несусветную глупость, которую я когда-либо слышала: «очень приятный мужчина, нет, правда», дисциплинированно провожу с ней еще двадцать минут, то и дело встречаясь взглядами с крупнейшей сволочью всех времен и его очаровательной крокозяброй, чья поганая соскоморда меня

в машине, по дороге домой, мама спрашивает: «ты сегодня в хорошем настроении, даже свистишь! неплохо было на выставке, а?»

«да. незабываемый денек», говорю я и

дерьмо кругом дерьмо ненавижу

теоретически я понимаю, что мне не следует его этим грузить, что ему это не понравится, но к кому мне еще пойти? если об этом узнает штефани, то можно будет смело давать это в газету под названием «декадетская эпифания с траханьем».

короче, Константин.

он самым элементарным образом доказывает мне, что мое рожденное отчаянием доверие абсолютно оправдано: он не говорит всей этой ерунды, которую обычно несут в таких случаях попечители, типа «какая скверная история», или «ох-ох», или «что же нам теперь с тобой делать».

он просто задумчиво смотрит в свой грог, потом мне в глаза, он бледнее обычного, я вижу голубые жилки и покрасневшие глаза, кожа вокруг носа и на подбородке отливает молочно-белым, почти воском.

«это нужно прекратить, плевать, что будет, что ты станешь делать или не станешь, но ты должна ясно дать понять, что все кончено, без угроз, без мелодрам, четко и ясно».

«но ведь это не только его вина, все это, я к нему сама лезла вначале, практически соблазнила».

«меня не интересует, с чего началась эта глупость, меня волнует, что ты вытворяешь со своей юной жизнью», он встает и идет на кухню за особым шнапсом, я неуклюже плетусь за ним, как утенок, он позволяет обнять себя и порыдать навзрыд, когда я снова могу говорить, то признаю его правоту; он знает, что я действительно так думаю, как трудно действовать после этого, намного труднее, чем во всех прочих катастрофах последней недели, тошнота, страх, ненависть, не говорю Константину, потому что

открывает дверь, забирается внутрь.

«привет».

«привет».

«куда едем, клавдия»?

«к плотине».

«о’кей», но выжидающе, недоверчиво, с привкусом учительского порицания, которого я еще никогда за ним не замечала, молчим, всё едем и едем, мучительно скрипят дворники, когда становится ясно, что дождя не будет, я их выключаю, возле ив над плотиной останавливаюсь, отстегиваюсь, он даже не пристегнулся, да мне все равно, он может

поворачиваюсь к нему

«слушай, правда, йоханнес, честно, господи исусе, такого слабого спектакля, даже от тебя не ожидала, ты уже исповедался?»

он не выходит из себя, не начинает ныть, а просто смотрит сначала в окно, потом на меня и говорит: «когда ты позже обо всем этом вспомнишь, ты поймешь…» «эээ, нет, нет, нет, нет, со мной это не пройдет, йоханнес, ради моего собственного блага, вся эта хрень. если будешь лезть с этой ерундой», и естественно, со стороны кажется, что я сопли жую, а я просто вскипаю от гнева, «то можешь самостоятельно топать обратно домой, ты уже исповедался, я тебя спросила».

«я ангелике ничего… мы все равно расстаемся».

«в музее искусств, перед всеми? большое шоу намечается, мне пригласить ребят с курса?»

«я это не из-за тебя говорю, я не хочу удерживать тебя, или возвращать, или…»

я фыркаю, он явно гонит: «тогда расскажи это хотя бы своему священнику, а то тебя это однажды вконец порвет».

он открывает рот, я это каким-то образом чувствую, снова хочет произнести мое имя, а ему это нельзя, он не должен, так что я говорю: «если ты хочешь еще раз поцеловать меня когда-нибудь, ты, трус, то делай это сейчас».

и он правда целует меня, чуть не вывихнув себе при этом плечо.

впечатление такое, будто это — правда, а вся болтовня, предательство и страдание — просто театр, но я к этому чувству готовилась, я знаю, что это сладкий самообман. он проводит рукой по моим волосам, нежно убирает прядь, целует шею, я влажная, я хочу его. он хочет что-то сказать, я прижимаю палец к его губам и шепчу: «шшшш, закрой рот», потом мы опускаем сиденья и раздеваем друг друга, как получится, сами себя — он думает, мне хочется быть снизу, но он ошибается, я показываю, как надо, опускаюсь на сиденье на колени, изгибаю спину, лицом вплотную к заднему стеклу, окно запотевает от дыхания, у него проблемы, поворачиваюсь, притягиваю его к себе, обхватив руками за зад, и беру в рот его член, впервые, он мягче, чем в руке, странно, совершенно легкий, проблема скоро исчезает, и чтобы все тут же не закончилось, я щиплю его за ногу, потом перекатываюсь обратно в прежнее положение, он с трудом забирается на мою спину, ближе ко мне, это лучше чем

он прижимается ко мне сзади животом, и я становлюсь неосмотрительной становлюсь быстрее становлюсь громкой я наверху, на таком плато, но еще не всё, еще не совсем, не катит, как-то не загорается, хотя все и полыхает огнем, вся машина в разорванном полыме, и тогда он кончает раньше меня, впервые, и я сразу же отстраняюсь, так нет так никогда ничего мы

нам нужно много времени, чтобы привести себя в порядок.

я сразу завожу машину, еду и говорю, когда мы сворачиваем обратно на освещенную дорогу: «и это было в последний раз. не звони мне, не пиши, или я пойду к ректору и к родителям — я хоть и совершеннолетняя, но все равно не порадуются ни папа римский ни ангелика. ты еще увидишь меня в школе и на выпускном, а после максимум на улице, оба письма можешь оставить себе и подрочить на них», он косится в окно, не плачет, но я знаю, что задела его. я подбрасываю его до квартиры, он молча выходит, потом еще раз хватается рукой за дверь, наклоняется, смотрит на меня и говорит: «клавдия, ты… чудесная, умная и… сильная».

не сказать, какая я дура, но я улыбаюсь, наклоняюсь к его руке и целую ее. он вопросительно смотрит на меня, не понимает, я говорю, все еще улыбаясь: «а теперь вали давай», это значит, что он мне все еще нравится, так мне больно, он кивает, выпрямляется, расправляет плечи, захлопывает дверь и исчезает, не обернувшись.

«все же я молодец, мне кажется», говорю зеркалу, и мне сладко и гадко, как если бы слишком много сахарной ваты лучше, если я все это расскажу штефани лет через десять.

что же меня так гложет, спрашивает Константин, естественно, вся эта канитель с контролем мыслей, нарушением мозговых волн.

он говорит: «дитер кауфман. история волн, этот параноик». я не знаю, кто это, и он снова вправе повздыхать, потому что я так

«ёпты!» горланит Йенс и оборачивается ко мне, ожидая аплодисментов, замахивается своим мутным джек дениэлсом, как дубинкой, и думает, это прикольно, в то время как элен швёрер, которой мы все благодарны за эту вечеринку в подвале какбыэтосказать господского дома ее гипермилого отца, клянчит у меня уже седьмую «сигаретку дашь?», постепенно возникает слово «сигареткудаш», а потом и «сигрекудыш». я ржу, потею и думаю, что не следовало приходить, но элен права: если мы хотим выдержать этот туполобый выпускной, со всеми учителями, родителями, у которых «шило в заднице» (штефани, в настоящий момент перед музыкальным центром выделывает ламбаду под бильярдным кием, который держат бернд шабс и наш дорогой свен с семинаров по физике), то тогда нам нужно «как можно чаще праздновать самим» (элен). но что мы празднуем? я ложусь на один из матрасов, рядом с тиной кёнигер и еще одной с немецкого, которая, наверно, восхищается мной, моими сочинениями и тем, как я порой высказываю свое мнение преподу, мечтающему сделать из меня писательницу, досадно как-то, что я не знаю, как ее звать, тина кёнигер сразу начинает меня тискать, потому что напилась в зюзю, и я еще сильнее ржу, тискаю ее в ответ и говорю: «ты мне еще диск не вернула, лесбочка», это правда: диск мадонны, который она хотела скопировать.