через тыщу лет мы с Константином начинаем понимать, где находится это «сзади»: справа от Тасмании, бледненький возвращается с большущим синим пакетом, скрепленным наверху черной скобой, из этого мешка он выуживает посылку и мямлит: «там… внутри… нет квитанции…»

посылка от амазона, государство ее вскрыло и наклеило на нее бумажку.

«квитанция должна быть внутри, в таких случаях», говорит Константин, этот тип даже не слушает: «я же должен… знать, что это… такое, сколько… стоит…» при этом даже мне видно, что на единственной ненемецкой наклейке ясно и четко стоит сумма в 107 долларов.

«послушайте, я понимаю, здесь все должно быть вскрыто, но, может, до такой наглости все же доходить не стоит», бурчит мой очаровашка. служащий плетется к своему компьютеру, коллега оседает, как труп, должно быть пытаясь укрыться, «простите… я с вами говорю!» выкрикивает Константин первому, который, словно в замедленной съемке, тянется к мышке на рабочем столе.

«мне надо выйти покурить, не могу больше на это смотреть», шиплю я Константину, тот сердито кивает, я вываливаюсь из бункера на своих каблуках для фламенко, сама бы себя в зад пнула за такую юбку и чулки — с чего я должна ходить, как штефани, если я ее сегодня даже не увижу, и вообще: никто же не заставляет меня ходить во всем этом, как японскую анимэшку, господи исусе, ну и холодрыга тут. воронам на крыше мебельного салона досадно: мы-то не можем тепло одеться, а вот ты могла, да сглупила.

третий окурок летит на землю, когда таможенный олух открывает дверь Константину, чье побагровевшее лицо и сдвинутые брови наглядно свидетельствуют о том, что творилось внутри: «спасибо, очень любезно, какое счастье, что всех вас скоро вышвырнут на улицу, сами заслужили! все вы там, в этом вашем… немецком…», человек качает головой, закрывает дверь, благоговейно и осторожно, будто это церковные врата. Константин кладет на капот истрепанную посылку.

«эти бастовать не станут или еще как-нибудь возражать начальству, но если кто отдан им на поживу, то некогда испытанное ими на себе насилие будет передаваться и дальше, из одной бессмысленной долгой жизни в другую. всё они заслужили, что творит с ними правящий класс, всё», он разрывает бумажные тесемки, это книги; для меня, об аляске.

в полтретьего я, безбилетница, выскакиваю из трамвая — в качестве исключения: не везде же можно на машине проехать, мы сегодня вместе обедаем, ты сидишь там, как тайская принцесса; чарующе холодно раскрываешь ты мне свою последнюю тайну, моя лучшая подружка, она настолько покрыта мраком, эта тайна, что я даже не смогу ее повторить, из моих глаз выступает ледяная вода, глубоко из моей души поток болезненных непристойностей — ах, я умерла, пока ела картофель фри, в ресторанчике на углу, когда из-за тебя разбилось мое сердце, я не смогла сдержать слез, потому что прикусила себе язык, так как

правда падет на тебя ударом

если б у меня был не только брат, но и сестра, то я бы определенно была другой; не такой озлобленной и холодной. но для этого другими должны быть родители, а они такие, какие есть, потому что их родители есть или были такими, какими они были или есть, и все это уходит глубже в среду, историю, и тому подобное, наматывая все более широкие круги, по спирали; это, собственно говоря, значит, что если б у меня была сестра, то не только я была бы другой, но и весь мир был бы совершенно другим

сначала 960 киловатт, конечная цель 3,6 мегаватт, сигнал и пение сирен, послание в ионосферу, чтобы узнать, правда ли

потому что все мы еще здесь

у кафки: «но у сирен есть оружие более страшное, чем пение, а именно — молчание, хотя этого не случалось, но можно представить себе, что от их пения кто-то и спасся, но уж от их молчания наверняка не спасся никто»[6].

я прихожу к своему любовнику, о котором никому нельзя знать, уже в пять вечера, на улице темно, потому что при свете дня я стыжусь или злюсь, нет, конечно, дело тут не во мне: так хочет природа, поэтому и стемнело. день был дождливым и остается пасмурным, ковыляет за угол и превращается в ночь пока моя тень

то стыдно, то злюсь.

неправду говорят… что все тайное клево, меня просто тошнит: что я, к примеру, дома вру, будто гуляю со штефани, так как случайно знаю, что этим вечером штефани в самом деле где-то гуляет и в худшем случае треплет мне нервы по мобильнику — это же ужасно, штефани ничего не знает, папа и мама ничего не знают, Константин ничего не знает, потому что никто ничего не должен знать.

поначалу у меня еще есть желание рассказать своему любовнику эту историю с таможней, пока я к нему еду: спускаясь в машине по склону, рассматривая книги в кафе, и когда, припарковшись подальше за спортзалом, иду к его дому — чтобы никто не увидел тачку там, где он живет, но едва он открывает дверь и я юркаю в желтый пушистый свет, как желание мое сразу пропадает: с чего это я должна рассказывать в этом убежище о своей прочей жизни, когда в этой моей прочей жизни нет моего любовника?

в одиночество превращается эта любовь, которую даже нельзя

поначалу этот балласт сбивает меня с толку и надламывает изнутри.

потом мы переплетаемся и скользим по кушетке, по полу, теперь меня наконец-то радуют юбка и все эти вязаные черные тряпки на мне, все, что ему нравится, мы целуемся, и я опять думаю, это все равно что пить: мне, пожалуйта, бокал красного или коньяк, что-нибудь крепкое, а ему, наверно, воду со льдом, чтоб кололо в горле, потому что я молода.

еще так молода, твердят мне каждый раз его глаза и руки, хотя сам он до смерти боится об этом говорить: о разнице в возрасте, но совсем забыть об этом — все равно, что не признавать наших половых различий, что нам так нравится? вот именно, я лежу, взъерошенная и наполовину раздетая, на нем, пока он, приостановившись, любопытствует: «по-прежнему ничего?» очень романтично, спасибо, детка.

нет, извини, пока нет вестей с панического фронта, это бы его сковало, чего мне с одной стороны не хочется, потому что похоть уже медленно разлилась повсюду, в нас и вокруг нас, на стене, в воздухе, вплоть до мочек ушей и мизинцев ног — но, с другой стороны, мне кажется, было бы вполне уместно, если б у него случился маленький приступ страха или что-то в этом роде, из-за задержки, из уважения ко мне.

раньше бы сказали: он привел меня в отчаянное положение, м-да. вместо этого он роется языком у меня в ухе, так что я начинаю смеяться, и шлепает меня ладонью по правой ягодице, в принципе, самое оно — и не больно, и все тело разогревает, я приподымаюсь и хочу скатиться вниз, чтобы устроить маленькое шоу, но сегодня он, вероятно, не расположен, или просто не может ждать, пока я это сделаю, а раздевает меня сам, мне же потом, повернувшись на бок, можно повозиться с ремнем и рубашкой с семьюдесятью тысячами пуговиц. но сейчас нам не стоит говорить об опасности залететь, о проблемах, связанных с

только сейчас я замечаю, что он поставил музыку, опять кейт буш. фу? фу. не то чтобы я ее не любила, но каждый раз одно и то же, есть в этом что-то автоматическое, слишком постановочное для меня, равно как и большая белая козья шкура, на которой мы кувыркаемся. куплена ради меня, наверняка, чтобы меня поразить.