как грустно мне все это, гомель, станция, северный и тамошние ясли, сестры мои и все старания советского союза, мне жаль, потому что я не послушала, когда объяснение Константина пролило на все это свет, не имеющий тени, мне очень жаль штефани, которая даже не знает, что я наделала, и ральфа, и йенса, и все подобия ВАШИ, мне очень жаль, что я ничего не знала о контакте и гармониях, и лучший образ, благодаря которому я могла бы себе их представить, это образ языка алютиик племени кониага, о нем рассказала мне во время бегства моя спасительница: до всех других людей был солнечный человек; есть духи, по всему спектру, есть их интерференции; есть чистейшее существо, ллам суа, оно живет там на самом верху на небе, «суа»: важное принятие понятие пронятие, обозначает чувственное, разумное, намеренное в человеке, что мы называем личностью, вселенная, которой принадлежат все личности, должна была изначально стать иерархичной, разделенной на уровни экзистенции, пять над поверхностью земли, пять под ней. не буди ни добрых духов, ни злых, не забывай

о конвекции, чти циклы обмена воздуха, взаимодействие границ и путей при появлении на этой земной, единственной

«нравится?», будто он мне только что страну купил, хлопья золотого шлема с фабрики рембрандта в траве, солнечное мерцание моря, да, очень красиво, хорошо, что мы сбежали на это прибрежное шоссе тони ноулза, из бестолкового города с его невменяемой системой одностороннего движения — как будто проектировщики специально хотели заставить чужаков по пути из пункта а в пункт b проехать мимо максимального числа магазинов в так называемом центре города, — схалтуренный центр города, который на самом деле не более чем зафигаченная прямоугольником мешанина из высоток нефтеконцернов, ресторанов, сувенирных лавок и пока еще не тронутых старых поселений.

но здесь, за городом, где покоит душу прохлада, пресная вода за нашими спинами журчит нежным ручьем, а перед нами, на рельсах, у больших трансформаторов разбросанной повсюду мелкой промышленности, у вязкой грязи и у травы, за dangerous waters и mud flats, о которых предостерегают щиты, под склонами с индивидуальными по форме и цвету деревянными домиками горожан побогаче, — арктической пеленой холода стелется благородный

конечно, их немного, но мне хватает: старые эскимосы, которых прогресс ложным образом освободил от всяческого труда, все выглядят одинаково, бракованный образец забракованности: в темных рыбачьих шапках (несколько более бесформенные, кубические бейсболки), с глазами потухшими, бородами в стиле наставника из «парня-каратиста» сидят они на ступеньках у старой ратуши, при летнем свете, который подрывает доверие к действительности: неестественное солнце, дефектные облака без тени, издевка и насмешка над биоритмом.

когда сегодня ночью было 00:00 по местному времени, я выглянула из окна в коричневую голубизну: никогда не знала, что бывает такой цвет, и вместо звезд у них были только эти кровавые светлячки на палках, совершенно ненужные уличные фонари, с пятнадцатого этажа город хорошо видно, широкие улицы; жилые дома поменьше тесно прижаты друг к другу, чтобы было теплее в явно чудовищную зимнюю стужу.

«и при этом», он удовлетворенно смотрит на изгиб побережья, туда, где ближе к югу оно само проглатывает себя, «мы все еще в черте города, говорю тебе, ты совершенно по-другому задышишь, когда мы в пятницу уедем из анкориджа».

«а если они нас там застукают, охранники, у haarp? что мы им скажем?»

«ты же у нас остроумная, придумаешь что-нибудь».

«прифэт, ми нэмэцки коммунистэ, и ми приходить дла

дыфэрсия фаш грэбан хаарпэ».

гребаный haarp: он кивает в полном согласии.

мой первый настоящий монстр: «если шерсть на затылке встает дыбом», шипит мурун, «или если он прижимает уши, если он опускает голову, клацает зубами или облизывает губы, значит, он хочет тебя растоптать, тебе нельзя…», он хватает меня за локоть, я невольно стряхиваю его руку, я уже поняла, пячусь задом, зверь стоит на просеке, будто она ему и принадлежит, «тебе нельзя нарушать его личное пространство. он справляется и с волками, и с медведями, таким спичкам, как мы, здесь не до смеху», я наступаю на пластиковую бутылку — «master of mixes: sweat’n’sour mixer partypack» — лось этого не слышит, или ему все равно, я еще никогда не видела животного, которому было бы так начхать на близость человека, он знает, что мы ему ничего не можем сделать.

глаза налиты черным маслом, мех сверкает, я даже воображаю, что слышу, как он пахнет: водорослями, деревом и землей, медведями и волками, на краю города, нет, это не мой мир.

после ужаса: назад в даунтаун, в большой «саймон молл», который по будням открыт до девяти вечера, мне становится лучше, там есть всё, магазины подарков, ювелирные, тряпки — уже на второй день купила себе широкие военные штаны, — обувь, диски, ресторан со стейками, музей национальной гвардии аляски, игрушки, а на пятом этаже аркадия проповедников нездоровой пищи: хот-дог на палочке, суп в кружке, «вилла-пицца», замороженный йогурт, «тако пэлэс», рубленое мясо, вок, «фрутлэнд». когда я вместе с пиццей, вегетарианским незнамо чем и замороженным куском сливок возвращаюсь к столику, который охраняет для меня мурун, тот самозабвенно наблюдает за инвалидом в коляске, которому еще и тридцати нет, косо зачесанные волосы, прилизанные китовым жиром, подбородок отвис, стекает слюна, одет в хаки; его остроугольное лицо кажется грустным, сзади на инвалидной коляске приклеен стикер: «army of one», «это пропагандистский слоган армии, которая подбирает этих молодых людей с улицы и приносит их в жертву в жертву империализму. парень, возможно, сражался в заливе, а теперь его семья» — вокруг него копошатся две тучные девочки и худой как щепка старик — «живет на пособие по инвалидности», я не знаю, что сказать.

«ну давай уже ешь свой жир-фри, и поедем в отель, я устал».

что еще делать, неделю в этой дыре без ночи, мы почти каждый день ходим в «а novel view» на 1-й улице, дом 415, маленький трехэтажный книжный магазин, скорее сколоченный барак, нежели дом. «mind the roof, dear»[69], говорит бабуля, с которой без умолку трещит мурун: о погоде, о нике бегиче, великом анти-haarp-активисте, с которым она лично знакома, о вашингтонском правительстве и о германии: «so, you’ve escaped the summer?»[70]

потом они говорят о… что там у нас сейчас? «critique» чего-то там, старушка кажется убийственно умной, на этот раз поводом служат два тома какого-то итальянца на столике, мурун «the prison diaries for six dollars?

i can’t believe the price»[71], его английский можно слушать, хотя бы за то, что он его, как сам говорит, только по фильмам выучил.

«when students doubted everydamnthing under the sun…»[72]

«right, you had your sixties, too»[73], она уж точно знает, как заигрывать, «over there», очень кокетливо — а ему можно пофилософствовать, он расцветает: «whereas first one should check whether the opponent is actually right, if you cannot find any inconsistency or fallacy, there’s simply no need for any critique of ideology, false consciousness arises from necessities one can check, but if it’s not false, don t analyse it»[74].

она вся внимание: мыслитель из европы, какая честь, и даже ставит ему в итоге чашечку чая. переговоры, видимо, еще продлятся долго.

я сижу на верхнем этаже и листаю старые журналы мод. тут темно, какая-то мрачная пещерка, здесь нельзя находиться ввосьмером, иначе провалится дощатый пол. рядом с главным помещением есть отдел детской литературы, оборудованный под игровую комнату, время от времени люди оставляют там своих озорников часа на три-четыре, а сами едут в «уол-март», в проходе к яслям книжные полки до потолка, среди прочего там есть и раздел «сексуальность», а то: как же иначе получишь благословение на детей, если не через эту биологическую дверь.