«что-то не так?»

«нет-нет, эээ…» сказать ему, что я вижу, или нет? тут Константин кладет правую руку мне на плечо, я поворачиваюсь к нему, он держит бокал шерри в руке, строго смотрит и едва заметно качает головой, я зажимаю рукой сотовый, смотрю свирепо и растерянно, спрашиваю беззвучно: что? он говорит, тоже беззвучно, но я могу с легкостью прочитать это по его губам: положи! положи трубку!

«алло? дев… госпожа старик?» я без объяснений, как и требовал Константин, прерываю разговор и раздраженно наезжаю на него, до того как он успевает что-либо сказать: «нет, ну простите, что это еще за… мурун буста… как это называется? как этого типа зовут? и «с/о starik», что это? кто здесь жил, что это значит?»

«мурун бухстанзангур», изрекает Константин, хорошо хоть не голосом доктора мабузе, а своим нормальным, «он здесь комнату снимал? невидимкой?»

«не наглей», этого он давно уже не говорил.

«имя, которым я пользовался, когда-то».

«а зачем? что это еще за…»

«ты не единственный человек, у которого есть секреты, клавдия».

«прекрасно, и как мне теперь разгребать это дерьмо? ты еще пользуешься этим именем, телефон на него подключен?»

«нет. это длилось всего один год. я хотел выяснить несколько вещей, для этого мне нужен был интернет и электронный адрес, я думал, если под именем, которое я использовал для своих интернет-историй, будет зарегистрирован и телефон, то маскировка выйдет удачнее, поэтому заказал второе подключение и почти никогда им не пользовался, иногда только, чтобы навести справки, была даже вторая табличка на двери и на почтовом ящике, я думал, ты слишком вежлива, чтобы что-нибудь сказать, но, кажется, ты никогда и не замечала», и спрашивается: было там что-то такое? помню ли я об этом? нет.

«и что теперь делать?»

«ты еще раз позвонишь монополисту в Штутгарт», говорит он, вертя передо мной четырьмя конвертами, «и скажешь, что связь прервалась, на этот раз ты попытаешься с моим настоящим абонентским номером, правильным счетом и так далее».

это потерянные счета и предупреждения, я трясу головой: «и где они были?» строгая маска заговорщика сползает — мурун бухстанзангур, ай-ай-ай, — и возвращается взгляд обличенного плута.

«сними очки, выглядит по-идиотски», говорю я, чтоб он не забывал, кто тут хозяин, и потом набираю номер монополиста, о’кей

«ну вот пусть так и будет», говорит тина, и это, может быть, вообще самое безропотное в этот шизанутый день, это вот и дурацкие ароматные свечи, которые так любит штефани в последнее время и которые мне, естественно, без конца напоминают о моем бывшем тайном любовнике, защита тины, вот до чего дошло, штефани делает жеманный жест рукой: пожалуйста, если деточка хочет, и доро, и ясмин смущенно отводят глаза, можно считать, что все путем, я утвердила текст, и больше мне ничего не надо делать для этой дурацкой выпускной газеты, мне надо выйти, у меня прыщ вскочит, если я и дальше останусь торчать тут с этими овцами и их бестолковым проектом — тут к штефани, как назло, подлетает засада карин: «но у нас мало места, и мне кажется, следует обсудить, может ли клавдия разбазаривать его какими-то отрывками из каталогов и прочих статей по искусству, это ведь не ее собственная газета, если бы это был ее текст…» я слышу, как огрызаюсь, еще не успев решиться: «однако это ЧАСТЬ моих текстов, и точка, это относится к рубрике, к эпифаниям, как, ну, особо длинный эпиграф или… я хочу сказать, если бы публиковали рисунок, куда кто-то что-то вклеил, и это тогда уже не чисто рисунок, а…» «коллаж», приходит мне на выручку тина — и впрямь худший день моей жизни, но я продолжаю: «вот именно, коллаж, то вы же не стали бы требовать, чтобы вклеенную часть вырезали из-за того, что она не принадлежит художнице — или стали бы?»

«но в этом есть что-то такое зазнайское, и это так длинно, это правда длинно, Клавдия», штефани лезет ко мне как мамочка, словно

«говоришь так, будто я слабоумная и сама не знаю, что текст длинный, естественно, текст длинный, для того чтобы его долго читали, чтобы делали паузы, останавливались и думали: о чем это мне говорит?»

«мне это говорит о том», она набирает воздух, и еще до того, как штефани договаривает предложение до конца, я уже знаю, что это может быть только какая-нибудь гадость, «что ты потихоньку становишься, как твои родители, я имею в виду, из каталога по искусству! совсем уже! это выпускная газета, а не «франкфуртер альгемайне»! кто вообще такая эта Йоханна раух? какой смысл в этом брутерсе, или как там его, какое отношение это имеет к нам, к нашему выпуску?»

я могла бы кое-что ответить, а могла бы и просто-напросто весь текст еще раз вслух зачитать:

должно быть, это нормально, что уже четыре года, после того как я, что называется, сделала себе имя портретами николь и мои работы продаются, мои связи с внешним миром чаще устанавливаются и поддерживаются посредством искусства, в известном смысле у меня всегда так было, только теперь это мое собственное искусство, меня это все еще поражает, без всякого кокетства, долгое время я пыталась выяснить свое отношение к моей сломанной жизни, к вяло текущим годам, к местам, где приходилось работать, к проблемам в семье засчет своего рода неизбежной идентификации с другими художниками, в бротарса я хотела буквально влезть, он для меня одной жил и творил — да, но меня, собственно, так и не сотворил, если приглядеться, я, к примеру, совершенно не знаю, прав ли штефан риплингер со своим, конечно же, чудесно заостренным словцом, говоря, что бротарс является единственным художником диалектического материализма, разумеется, он был тем, кому пришлось заранее пережить проблемы моего поколения: он уже не мог быть коммунистом, потому что эта игра была проиграна, но и не мог еще стать частью новой медийной богемы, не разыгрывая из себя самым дурацким образом пионера, он ведь сначала состоял в коммунистической партии, потом был поэтом, потом художником и между делом четыре раза успел стать отцом, если вместо «коммунизм» написать «феминизм», то получится моя биография. только у меня она так четко не прослеживается. хотя, возможно, слишком рано говорить об этом — ведь бротарсу было сорок, когда он решился, на что? стать художником, это обычные слова, но в его случае — чудо, потому что он установил такие узкие границы и попал в точку; в конце концов, для него это было нечто необыкновенно обыкновенное, общее, если я правильно понимаю, глядя на все из сегодняшнего дня: он хотел просто еще раз увидеть, правильно ли, что человека так отделывают, смывают, сортируют, или можно хоть где-то заметить, что ожидалось нечто большее, что люди все же где-то проявили свой человеческий потенциал, во всей этой несотворенности, которой мы мучимся. оттого он и создает все время следы, я бы сказала, вплоть до эксклюзивного создания следов предметов, действий и начинаний, у которых по ту сторону этих следов нет никакого онтологического статуса, в этом мне сначала просто хотелось подражать ему — я даже, впечатлившисъ «contrat propose par le service financier du departement des aigles concernant la vente d’un kilog d’or fin en lingot»[53] 1971 года, к тому же и год моего рождения, купила одну унцию чистого золота с первого гонорара за статью в американском художественном журнале, в фирме «драгоценные металлы гереус» в ганау, точно не зная, как мне сделать произведение из намека на бротарса. и тогда я познакомилась с николь, через пауля. и хотя бы тут сразу поняла: это было моим золотом чистым, моим орлом и моей скорлупой яичной, теперь я по-настоящему могла начать разыгрывать из себя бротарса.

я могла бы это зачитать, хотя и сама не знаю, кто такой бротарс, и даже у Константина, вероятно, не смогу справки навести, несмотря на то что этот парень и был коммунистом, потому что искусство не интересует Константина, в любом случае не такое, я уже по одному имени «бротарс» вижу, хотя, с другой стороны, оно не так уж отличается от «мурун бухстанзангур» — но не знаю, какую-то струнку во мне задело: не только то, что этот текст вдохновил меня писать строчными буквами, против чего штефани уже высказалась, но в итоге так и оставили, потому что другие все же прощают мне мои «выпендры» (штефани) как неофициальной писательнице своего года выпуска