чернее тучи иду по коридору в поисках ее палаты

все не так, как надо, мир выжил из ума: почему она лежит не в городской клинике, что это еще за захолустная больница елизаветы и как она вообще умудряется: сначала ральф, потом эта фигня, зачем она это делает, чтобы задеть меня или просто от безрассудства?

она лежит одна в палате и улыбается так жалостливо, что мне хочется пасть на колени, подползти и по-собачьи лизать ей руку: «штефани», говорю я совсем робко, «что это еще за дерьмо такое?»

«я — дитя дикого и неистового поколения или что-то вроде того», говорит она, явно радуясь моему приходу. я наклоняюсь и целую ее в лоб, потом пододвигаю себе стул и морщу лоб, потому что мне не нравится, как она тут же напускает на себя смирение, с таким угасающим туберкулезным голосом, уличающим слова во лжи: «всё вовсе… не так плохо, я просто… я же таблетки пью, сама знаешь…» верно, из-за каких-то там «душевных проблем», как с важностью сказал ее тупой папаша, один из трех-четырех литературных оборотов, которые он за всю жизнь произнес, — она пьет их с четырнадцати, с тех пор как однажды на рождество пересобачилась со своей семейкой и что-то там сломала или кого-то ранила, мне как-то было всегда неудобно об этом спрашивать, зато я помню, какая свистопляска случилась года четыре назад в лагере, когда вожатые, как обычно, обшаривали наши комнаты и нашли ее лекарства: мол, что за наркота такая, а у нее, естественно, не было рецепта, и она отказывалась давать рабочие телефоны родителей, потому что те всегда жутко злились, если их беспокоили, — до вечера они заперли штефани в комнате рядом со столовой, потом ее мать наконец-то вернулась домой и все объяснила

«оказывается», говорит штефани и смотрит с улыбкой и отсутствующим взглядом мимо меня в ослепительно светлое окно, «они не так хорошо сочетаются вместе с другими колесами, которые мне подсунул ральф хихи».

«их тоже по рецепту дают, что ли?» вспоминаю я наше совместное приключение с таблетками, она жалобно поскуливает и потом буравит меня своими ясными голубыми глазами, которые ярче прежнего светят из новых шикарно темных впадин: «ты ведь никому не скажешь, про ральфа? что это из-за наркоты, они знают, в этом я созналась».

я не ведусь, не хочу становиться сообщницей, и уж тем более не этого мешка, который только через рот дышит. вместо этого дергаю за совсем другую струнку: «я слышала, у тебя сердце остановилось…»

«пф», пыхает она слабо и хрипло, «сосудистый коллапс, не больше, я сама виновата, клаша, была страшно обезвожена, два часа подряд отрывалась и ни капельки не пила».

«глупышка», язвлю я, ту г у нее взять все на себя не получится. «надо было внимательнее слушать, вводную лекцию своего мегапарня».

она молча смотрит на меня, будто прощая, этими красивыми глазами.

«просто супер», возмущаюсь я, раздраженная мамаша, «знаю, ты уже взрослая и сама решаешь, и я его совершенно не знаю, кроме того, думаю, именно я была той, кто… оправдывал его перед тобой, или как там это называется, когда он тебе еще казался не очень, он ведь должен быть вовсе не плохим… человеком, чтобы тем не менее, не знаю, оказывать…» «оказывать на меня такое дурное воздействие», теперь она не просто улыбается, но скалится — выглядит хищновато, зубы такие маленькие, никогда раньше не замечала, десны обычно, наверно, тоже темнее.

«нечего ржать, знаю, он для тебя декадетство и потому клевый парень», я произношу это дурацкое слово как предложение перемирия, она соглашается: «ну ладно, я правда палку перегнула: больница — это уж слишком». «обещаешь?», она начинает понимать, что нужна мне.

«обещаю».

открыть окно, проветрить

быть готовой ко всякому доброму делу, потому что читала библию, но где в библии говорится про лед и про снег? удерживать фронт, в мерзлоте и сырости, где нет альтернативы неправильному питанию — у девочек-эскимосок, узнала я, первая менструация случается только в двадцать, а у нас этот возрастной предел снизился — снижается столетиями, чем лучше и здоровее мы живем: в девятнадцатом веке это начиналось в пятнадцать с половиной, сейчас — в двенадцать с половиной, у меня это произошло через два месяца после тринадцатого дня рождения, интересно, девочки-эскимоски рады, что у них больше времени?

природа — обман, «while this area will be closed to all forms of land entry which leads to appropriation of the title to the surface, it is our intention to permit the land to be opened to mineral leasing — oil, gas, potassium, sodium, phosphate, oil shale»[51], так вот аляска потеряла девственность, это было в 1957-м, при Эйзенхауэре, грязный снег, страх, плохое питание, люди, медведицы, все белым-бело.

«он опять тебе звонил, этот… фёрстер, ральф фёрстер. отвергнутый любовник?» — дружбанит меня папа, когда я возвращаюсь, накупив дисков, и меня это в итоге начинает возмущать — на сотовый ральф не звонит, это значит, что либо штеффи-хрюша-хохотуша не дала ему номер, либо она вообще понятия не имеет, что он пытается до меня дозвониться, добило достало до

«если он еще раз позвонит, дай мне трубку, и он больше звонить не будет», мрачно говорю я и прощаюсь с гризли-папой, мамы нет, пошла по магазинам, за канцелярскими принадлежностями, ужас, надеюсь это не запоздалый эффект от Йоханны раух. у моей дурацкой машины стоит чудоюдоральф, делегат от президента жжоша бужа, чисто вымытый, причесанный, прилизанный, и говорит: «привет, нам надо поговорить».

«правда? о чем это?», говорю я и взглядом даю понять, что ему следует освободить мне дорогу к дверце, если он не хочет, чтобы я завопила «насилуют», «клавдия, знаю, что я для тебя пустое место, но я хотел тебе сказать, что ты неправильно смотришь на случившееся», такого приступа красноречия я не ожидала; для него это почти сценический монолог, можете считать, что я спятила, но я поддаюсь: внезапно у меня появляется впечатление, что за мной наблюдают, будто я общаюсь с неприкосновенным — может, папа у окна стоит и смотрит сквозь шторы (ага, а потом он надевает свою мини-haarp-каску и читает мои мысли), но я машу господину фёрстеру, мол, надо обойти машину и сесть с другой стороны, «поехали выпьем чего-нибудь», говорю я решительно и твердо, чтоб он видел, кто владеет ситуацией, до чего ж смешно, так как мне ничего лучшего в голову не приходит, мы направляемся в кафе возле школы, где он еще точно ни разу не был, а я уже годами зависаю с его подружкой.

ничто не стоит на месте: за ночь кафе превратилось в ЛАВКУ ДЛЯ ГЛУХОНЕМЫХ, рядом у витрины с тортами сидит шестиглавое пенсионерище, жрет свою мафусаилову бурду, ОРЕТ и ЗАСТАВЛЯЕТ НА СЕБЯ ОРАТЬ: «ДЕВУШКА, я заказывал ДВЕ ПОРЦИИ, ДВЕ ПОРЦИИ, ДЕВУШКА!» то, что ральф это тоже видит, когда садится со мной, но ничего не говорит и даже не ухмыляется, располагает меня к нему, по типичному мужскому сценарию было бы элементарно отпустить сейчас шуточку, чтобы разогнать мою хмурость.

он заказывает колу, так как я вызывающим образом заказываю вишневый шнапс, и говорит: «звучит как отговорка, но я ей ничего не давал, ничего не продавал, хотя она и просила, я вижу, когда человек ничего не переносит, а штефани не переносит ничего, она это у кого-то другого достала», «у кого?» спрашиваю я, будто мы на посту и я веду протокол.

«пока не знаю».

«а когда узнаешь, что сделаешь?»

«морду набью».

«а от меня ты чего хочешь? благословения?» мне очень сложно не смотреть мимо него, потому что солнце светит так резко, как давно не светило, у крыш снаружи сияют края, оттуда доносится музыка, я не хочу больше сидеть здесь с этим типом, он говорит: «нет, но я», — он произносит это как «йаа», верно, когда они. крепнут, то пытаются говорить как иностранцы, знак мужественности, «не хочу всех этих неприятностей, если ты скажешь, что это я с ней всю кашу заварил, то так будут говорить все, и тогда об этом прослышат учителя, и прахом вся учеба».