все важное он «изъял», как он говорит, это значит, много всего было вырезано прямоугольниками или вырвано и перекочевало в его безумные папки, «я ведь член-корреспондент несуществующего интернационала. есть еще пара-тройка — ну, была, до недавнего времени, мужчин и женщин моего склада характера, которые хранят искру до тех пор, пока она вновь не понадобится, — рольф веллей, мир праху его, он один из первых просек Горбачева, и курт госсвейлер, великий исследователь современного ревизионизма, — мы сидим на наших островках и посылаем друг другу коммюнике, — а может, образ потопа лучше: мы плывем на крохотных парусниках по морю незнаний, предательств, ах, почему не просто — ошибок, и шлем друг другу почтовых голубей, все идет к возрождению партии, но заниматься этим уже вам», он подмигивает, «лучшим из вас».

сортируя, складывая и вынося, я узнаю, что «клэрмонт ревью» — консервативный американский журнал, «школа мысли классового врага», в то время как «нэйшн» будто бы рупор правых, но на самом деле «левосоциалдемократична», так же как и «фрайтаг» в отличие от «багамас», за веселым названием которого скрываются «антинемцы», что опять-таки есть вид фанатизма, есть скороговорки типа «арранка — за левое течение» или «ицЗм — информационный центр третьего мира», есть «гиги» для геев и лесби — я почти уверена, что томас это не читает, слишком много текста, сказал бы он — скорее нечто гордое типа «ак: анализ и критика», естественно «тац», от которой Константина тошнит, литературное приложение «таймз» и «нью-йоркское книжное обозрение», название которого говорит само за себя, в то время как я останавливаюсь на «уайлдкэт»: это еще что такое? «анархо-синдикалисты, сторонники забастовок, с сердцем и мужеством у них все в порядке, но они, естественно, пасуют перед любым последовательным планом — исторически ориентрованная теория без практики и грубая практика без теории, клади к наследникам эриха мюзама — все-таки он был личностью». а это? «“равенство, газета социалистической политики и культуры”, это юные Троцкие, нудные, но честные», на обложке каждого номера какие-нибудь протестующие молодые люди, я даже не знала, что в германии еще так много протестов.

перелопатив все что можно, я расслабляюсь за чашкой апельсинового чая с шоколадным круассаном, он садится за компьютер, и когда я вижу, что он заказывает фильмы из англии, подскакиваю к нему и, оперевшись о стул, шепчу в ухо: «слушай, а мне не полагается награды за сегодняшнее?»

«а что бы ты хотела?» мурчит он дружелюбно.

«есть один такой фильм, раз уж ты на sendit…»[34] «и как же он называется, этот твой фильм?» «что-то со словами “whistling” и “wind” или “whistle” и “wind”…»

«на sendit.com это мне не сильно поможет, в их поисковой системе нет приблизительного поиска — тогда мне нужно на amazon.co.uk», все интернет-адреса он произносит, как некие тайные магические формулы, и всегда набирает их от руки, хотя я ему тысячу раз объясняла, как можно их сохранить, и что они в любом случае есть в кэше, он пробует «whistle», «wind» и «dvd». на запрос нашелся один документ, но обложка цветная — это не может быть нужный мне фильм, хотя: ребенок, девочка на обложке немного смахивает на кэти. «увеличь, так не видно» — да, это она, — и когда он закрывает картинку, я вижу, что это фильм «whistle down the wind»[35] 1961 года выпуска, черно-белый, «да, это он», «ну все, купили», говорит Константин, и я настолько сбрендила, что даже чмокаю его в щеку, хотя Константин не любит благодарностей за мелочи — мы, коммунисты, не жадные.

я допиваю остатки соков, сохранившихся в холодильнике, с тех пор как я на прошлой неделе готовила индейку, — чтобы стать старым и упрямым, особо здоровая пища, видно, не нужна, по крайней мере, мне он завещает курение и возрождение партии, сам уже весь как на иголках, все смотрит на часы у беззвучно работающего телевизора, двигает туда-сюда-обратно стул у письменного стола, наконец отводит меня в коридор, «наверно, важный гость», на последнем слове раздается звонок в дверь.

я открываю, стоит мужчина, который отлично подошел бы на роль архангела гавриила в «whistle down the wind»: гигантская шляпа, длинный шарф, бурое пальто, выразительный нос и прожигающий насквозь взгляд, как рентген.

он говорит что-то по-английски; британец, додумываюсь я — снимает колесо с головы и улыбается, шарф меня смущает, он сияет всеми цветами радуги, мужчина проходит, мимо меня, Константин радостно хватает его руку: «doctor, welcome!»[36] странный тип пожимает Константину правую и говорит: «old friend, well met indeed»[37], затем Константин покашливает, потому что мужик смотрит на меня, весьма себе резво — сколько ему вообще лет: сорок? пятьдесят? двести? на голове у него в любом случае нереальные кудри, и когда Константин говорит: «мой друг, доктор…», и потом что-то мямлит, чего я не могу разобрать, мне уже можно улыбнуться, потому что он меня представляет: «this is my granddaughter, claudia, she helps me out with all things practical and challenging about the modem world»[38], доктор как-его-там говорит: «charmed!»[39] и протягивает мне руку, «likewise, i’m sure»[40], приходит мне таки на ум; ему это нравится, он смеется.

«i was just on my way out»[41], говорит мой продвинутый курс английского. Константин гонит меня словами «then don’t let us keep you»[42] из дома, еще до того, как я сделаю маленький реверанс за дверью — так уж мне хочется, сама не знаю почему.

на темной улице я ищу машину доктора, потому что воображаю себе клевый «олдсмобил», но ничего нет, ни одной тачки, которая не стояла бы там раньше, этот малый пешком сюда притопал? откуда? с марса? я сажусь в машину и смеюсь, покачивая головой, впервые с последней среды в хорошем настроении, все снова налаживается, скоро будет очень

подсаживается штефани: «как дела?», так формально, она это любит, очень весело, и поцелуй в губы: чмок! «хорошо», говорю я и получаю за этот сжатый гордый ответ восхищенный взгляд, служащий сберкассы ведет немой диалог со своим сотовым; старый эсэмэсовец, наверно, служил еще в ваффен-смс. губы у всех девушек, едущих в школу, в том числе и у штефани и, видимо, у меня, кажутся раздутыми, от недосыпа, и наши глаза еще закрыты, создается впечатление аристократичного равнодушия, да: мы ужасно сексуальны, у штефани белый пушок на скулах, слева и справа под мочками ушей, это явно сводит мужчин с ума. она говорит: «тройку она мне по физре ставит, да я же не слажу со шведской стенки! я! и тут я возмущаюсь, я не согласна, но господь и весь мир твердят мне о том, какая я неспортивная, и теперь у меня тройка висит на жопе, спасибо огромное», я не слушаю, внимательно озираюсь по сторонам.

мусульманка, примерно моего возраста, в платке и черном балахоне, с трудом держит сумку и хотела бы обо что-нибудь опереться, потому что очень уж ее качает, ее мачо берет у нее сумку, ставит ее между ног, но хватается, быстрее нее, как раз за те поручни, за которые она и сама с удовольствием бы ухватилась, так что придется ей теперь держаться за него, супер.

тонкие ноги у нас, девушек, красивы, и им самое место в клеше, у старых мужчин они удручают, а вот и хеппи-энд: мусульманка опирается-таки теперь о поручни, а он, наоборот, пытается балансировать на приземистых ножках, другая мусульманка за две минуты песенками и прибаутками успокаивает своего орущего в коляске малыша, это культурное клише и идеализация, или немецкие матери так действительно не умеют? мы выходим, самый большой напряг — выбраться из трамвая, едва держась на ногах, в сверкающих черных итальянских туфлях.