— Пускай будет по-вашему, — сказал он. — Старик Гирпин не такой человек, чтобы изменять своему слову, данному товарищам, или нарушать правила «семьи» ради белого и розового личика или черной косы. Я подчинюсь решению Гиппия. Мы найдем его в доме трибуна, куда уж он успел прийти. Вперед, приятели, и долой руки! Повторяю тебе, Евхенор, что, покуда наш старшина не порешит, она моя.

Этот план был не по вкусу Евхенору, но он вынужден был подчиниться ему, так как влияние его противника среди гладиаторов было гораздо значительнее его собственного, и небольшая толпа, с Мариамной в середине, все еще настроенная против Гирпина, двинулась в путь к дому трибуна.

Молчаливый и насторожившийся Эска, сидевший на корточках в своей засаде, как ему прежде много раз случалось сидеть во время подкарауливания лани на склоне холмов, услышал шаги, приближавшиеся к портику, где он спрятался. Все его способности были сильно и мучительно возбуждены. Только заслышав шум колес, он выскочил из своего убежища, готовый сделать отчаянную попытку, чтобы спасти свою возлюбленную, но, к великому изумлению, увидел, что позолоченная повозка возвращалась порожняком, если не считать взволнованного Автомедона. Изворотливый Оарзес, ускользнув от гладиаторов, возвратился в свое жилище, где он решил оставаться до той поры, пока уляжется гнев его патрона или пока предугадываемые им события наступающей ночи заставят его прийти к другому решению. Итак, Автомедон возвращался один; он был сильно перепуган и дрожал от страха. Сообразив это, бретонец не знал, следовало ли ему тревожиться или, наоборот, нужно успокоиться по поводу этого непредвиденного случая. Хотя повозка вернулась без Мариамны, тем не менее, отпущенники и вооруженные рабы еще не пришли назад. Может быть, их добыча ускользнула от них и они все еще продолжали поиски? Или, вернее, они увезли ее в другое место — может быть, на чердак отпущенников, чтобы скрыть ее там, пока не начнется вечер. Однако услышанные им слова Плацида или его призрака, по-видимому, свидетельствовали о том, что еврейку ждали с минуты на минуту. В самом деле, с минуты на минуту! И секунды казались ему долгими, как часы. С естественным нетерпением бездействия, соединенного с неизвестностью, он уже почти решил было снова отправиться на поиски Элеазара, когда мерный шаг приближавшейся толпы привлек его внимание.

Небо было озарено яркой луной, и открытое пространство, по которому проходили гладиаторы, освещено как днем. С живым чувством надежды он узнал фигуру коренастого Гирпина, а когда затем увидел одетую в черное девушку, приближавшуюся рядом с гладиатором, то чувства сомнения, боязни и душевной тоски мгновенно исчезли, уступая место радости снова увидеть Мариамну.

Как дикая лань, он вскочил и протиснулся в середину ватаги, обхватил Мариамну руками, и девушка, рыдая на его груди, почувствовала себя счастливой и защищенной, потому что теперь она была с ним.

У Гирпина вырвалось восклицание, заставившее содрогнуться всех рабов, занятых приготовлением столов в зале пиршества.

— Ты цел и невредим, милый мой! — воскликнул он. — И у тебя ни одной дыры на шкуре! Ты здоров, весел и прямо-таки готов соединиться с нами для нашего вечернего предприятия. Ну, лучше поздно, чем никогда. Пусть-ка, братцы, он примет присягу, пусть-ка сейчас же поклянется. Разыщите кусок хлеба и щепотку соли. Руф, иди, скрести свой меч с моим. Ну, ты, молодчина, приходишь как раз вовремя, чтобы разделить с нами опасность, удовольствие и вдобавок прибыль.

Произнося эту тираду, он много раз подмигивал своему молодому другу и делал ему знаки, так как Гирпин угадывал, в каком положении находились дела у молодых людей, и не мог найти лучшего средства, чтобы дать право и Эске требовать своей доли от недавно взятой добычи.

Однако его хитрость оказалась бесполезной, так как бретонец не принял никаких мер. Казалось, он был поглощен только одним: он слушал Мариамну, шепотом рассказывавшую ему о своем испуге и опасности и умолявшую спасти ее от насилий гладиаторов.

Молодой человек привлек ее к себе.

— Прочь! — сказал он надменным тоном, когда к ней подошли Евхенор с Люторием. — Она сделала свой выбор: она идет со мной, и я отведу ее в дом ее отца.

Со всех сторон послышались насмешливые восклицания.

— Ого, — говорили они. — Слушайте его: это говорит претор. Это голос самого цезаря! Ну, братец, иди, иди подобру-поздорову. Много у нас, даже слишком много, таких, как ты, светловолосых варваров… А уж девчонка-то пусть остается с нами.

Теперь она не дрожала. Она была выше всяких страхов, какие могло внушать ее роковое положение. Стройная и величественная, она стояла в вызывающей позе подле своего защитника, бледного как смерть, но с глазами, горящими отчаянной смелостью.

Губы его были бледны, до такой степени он силился владеть собой, чтобы сохранить хладнокровие и найти подходящие слова.

— Я один из ваших, — сказал он, — и вы не накинетесь на меня все разом. Дайте мне только отвести эту девушку к ней домой, и я возвращусь, чтобы соединиться с вами, как ручка меча с лезвием.

— В самом деле, пускай его идет, — сказал Гирпин. — Он говорит чистосердечно, и эти варвары никогда не изменяют своему слову.

— Нет, нет, — прервал Евхенор, — ему нечего делать с нами, коли его на глазах всего цирка сразил простой патриций. Да ко всему, его вовсе и не звали на сегодняшний вечер. Это дело его не касается. Кто он такой, этот варвар, чтобы мы ради него отказывались от самой славной добычи, какая только будет у нас во всем деле?

— Так что ж? Ты хочешь подраться со мной из-за нее? — спросил Эска, положив руку на рукоять меча.

Евхенор отступил к товарищам.

— Мне запрещает это наша клятва, — отвечал он.

Все остальные, хотя и не могли сдержаться от смеха при виде перепуганного грека, подтвердили его слова.

В эту минуту Эска решился.

— Держись за мой пояс, — прошептал он Мариамне, — держись крепче, и мы пробьем себе дорогу.

С быстротой молнии он выхватил меч и ринулся в середину гладиаторов. Но он имел дело с людьми, прекрасно владеющими оружием и привыкшими ко всем видам борьбы.

Двенадцать лезвий, вынутых из ножен, сверкнули при свете луны так же быстро, как и его меч. Ему угрожали двенадцать сабель, принадлежащих бесстрашным людям, с ловкой, сильной и искусной рукой. Он чувствовал себя в ужасном, отчаянном положении, среди круга мечей. Он бросил вокруг себя яростный, вызывающий, хотя и помутившийся взгляд, затем взглянул на ее бледное лицо и совершенно упал духом.

Тогда она взглянула на него любовным взором, полным решимости и отваги.

— Милый мой, — тихо произнесла она. — Лучше убей меня своей рукой. Видишь, я не боюсь. Бей! Это твое право, потому что я — твоя!

Слабый румянец покрыл ее щеки, а бледные руки пытались обнажить грудь, чтобы принять смертельный удар.

Он повернул острие своего оружия в ее сторону, и она улыбнулась ему. У старика Гирпина брызнули слезы, раздувавшие его веки под длинными ресницами.

— Остановись, остановись! — сказал он прерывающимся голосом. — Не убивай ее, покуда я не буду лежать на земле, без прав на нее. Ну, будет спорить, — прибавил он, меняя голос и принимая свой обычный комический вид. — Вот наш старшина. Будет ссориться, братцы, предоставим дело ему.

Когда он говорил это, на открытом пространстве перед домом трибуна показался Гиппий, и гладиаторы поспешно собрались вокруг него. Только один Евхенор остался немного позади.

Гиппий знал средство сохранять дисциплину среди своих подчиненных. Живо интересуясь их воспитанием и заботясь об их личном благосостоянии, он не допускал никакой фамильярности и в особенности не терпел ни обсуждения своих приказаний, ни минутного колебания в их выполнении. Теперь он становился во главе их, чтобы предпринять смелое и важное дело. Убеждение в близкой опасности оказывает благотворное нравственное влияние на отважного человека, в особенности, когда эта опасность из числа тех, с которыми он освоился благодаря привычке и из которых он выходил целым при помощи ловкости и отваги. Опасность веселит его дух, приподнимает воображение, дает остроту его уму и, прежде всего этого, смягчает его сердце. Гиппий чувствовал, что в этот вечер ему понадобятся все качества, какие он ценил выше всего, при выполнении своего предприятия, и понимал, что если неудача равносильна для него верной смерти, то, наоборот, успех откроет для него карьеру, которая, может быть, завершится прокуратурой или даже воцарением. С какой быстротой мелькнули перед ним его прошлое, настоящее и возможная будущность! Его первая победа в амфитеатре совершилась еще не так давно. Он помнил, как будто это было только вчера, полотняные палатки, синее небо и нестройную массу лиц, окружающих это песчаное пространство, на которые он бросил только один общий взор, так как все его внимание было сосредоточено на галле, стоящем настороже, которого он после обезоружил в несколько приемов и зарезал без малейшего упрека совести. Еще и теперь он чувствовал горячее дыхание ливийского тигра, под которым он лежал, задыхаясь в песке, покрытый своим щитом, яростно нанося удары в мускулистое брюхо зверя, где, казалось, заключена была жизнь. Когти тигра оставили свой след на его смуглом плече, но он встал победителем, и все партии переполненного амфитеатра — и красные, и зеленые, от сенаторских лож с подушками до шестидюймовых мест для рабов — все как один человек кричали ему. После этого триумфа никто не был большим фаворитом римского народа, как красавец Гиппий. Позднее он опять сделался предметом общего внимания, когда в качестве всеми признанного учителя фехтования управлял жестокими играми Нерона и со славой и усердием служил нуждам царственного Рима. Да, он достиг апогея гладиаторской славы и с высоты величия видел, как перед ним открывалась перспектива, о которой до сих пор он не смел мечтать даже во сне. Горсть смельчаков, один или два факела на двадцать гладиаторов, объятый пламенем дворец, кровавая ночь (он надеялся только и хотел, чтобы ему оказано было довольно сильное сопротивление и чтобы битва не походила на убийство), смена династии, признательность патрона и по достоинству признанные и оплаченные услуги отважного человека — после этого будущность рисовалась ему самыми яркими красками. Какая из римских провинций на Востоке всего лучше бы утолила его жажду к царственной роскоши, впервые испытываемую им в данный момент? В каком смысле его мужественные качества могли быть названы низшими сравнительно с достоинствами иудея и почему гладиатор Гиппий не мог бы стать таким же превосходным монархом, как Ирод Великий? Ведь еще и теперь, в его время, не перестали говорить об этом воинственном царе, о его мудрости, жестокости, мужестве, величии и преступлениях. А ведь обладать римской провинцией — все равно, что пользоваться независимым управлением, за исключением одного имени. Гиппий видел себя на троне во всем блеске величия, под блестящим небом Востока. Жизнь давала ему все, что могла дать: помпу, блеск, богатства и материальные удовольствия, рабов, лошадей, драгоценности, пиры, женщин с черными глазами, евнухов, одетых в шелк, и войска, облаченные в блестящие полированные шлемы и золотые латы. Ни в чем у него не было недостатка, ни даже в женщине, с которой он мог бы разделить эту очаровательную мечту. Валерия была его. Валерия рождена быть царицей. О, это был бы действительно прекрасный триумф — предложить половину трона женщине, которая доселе считала унижением выслушивать его любовные намеки. По своему благородству Гиппий с большим наслаждением думал о тех, гораздо более существенных, выражениях любви, какие он предложит ей после столь романтического осуществления своих надежд. Ему казалось, что тогда он в состоянии будет любить ее любовью, какую он испытывал во время юности, той юности, которая скорее казалась ему юностью кого-то другого, чем его самого. Уже давно он забыл ее, и она пришла ему на память только сегодня, после многих лет. Но удовлетворенное тщеславие, наслаждение, испытываемое большинством людей при получении того предмета, который мелькал перед глазами, не даваясь в руки, наконец, власть, оказываемая женщиной на того, кто привык считать себя выше или ниже подобных приятных влияний, — все это размягчило его сердце, и с трудом можно было поверить, что это тот же самый человек, который несколькими часами раньше заключал с трибуном сделку, продавая мясо, кровь и отвагу.