Не следует, однако, думать, что, занятый мечтами о будущем, учитель бойцов способен был пренебречь средствами, ведущими к достижению цели. Он собрал и приготовил свою шайку более заботливо, чем обыкновенно, и лично удостоверился в том, что оружие было начищено, наточено и готово для дела. Он распределил своих людей на разные посты и поочередно обошел их, советуя им, прежде всего, быть настороже и оставаться вполне трезвыми. Ни один из гладиаторов не заметил чего-либо необыкновенного в спокойном лице или холодном и суровом обращении своего начальника; никто не мог угадать, сколько честолюбивых планов, гораздо более возвышенных, чем какие он лелеял обыкновенно, волновали его ум и какое странное, нежное и доброе чувство нашло дорогу к его сердцу.

Он стоял среди своих подчиненных, спокойный, грубый и суровый, как всегда, и когда Гирпин увидел его строгое лицо, надежды старика-гладиатора тотчас же исчезли вместе с его веселостью. Но зато Мариамна своим женским глазом увидела в нем что-то, подсказавшее ей, что обращение к состраданию начальника не будет бесполезным.

Со своей обычной осторожностью Гиппий сначала пересчитал своих людей, прежде чем заметил двух человек, находившихся в середине толпы. Затем он бросил внимательный взгляд на оружие, как бы для того, чтобы удостовериться в его пригодности для немедленного действия, и, с недовольным видом обратившись к Гирпину, спросил его:

— Что делает эта женщина между вами?.. Ты слыхал, что я приказывал вам сегодня утром… Кто привел ее сюда?

Несколько голосов заговорили сразу, отвечая на вопрос начальника. Только один тот, к кому он обращался, хранил молчание, отлично зная, с каким человеком он имеет дело.

Гиппий чуть-чуть вытянул свой меч из ножен, и крик прекратился. Казалось, ни один отряд среди прекрасно дисциплинированных римских легионов не мог поспорить в дисциплине с этой горстью людей. Тогда, обратясь к Эске, Гиппий сказал ему резким и решительным тоном:

— Бретонец! Сегодняшний вечер ты не наш. Иди подобру-поздорову.

— Славно сказано! — воскликнули гладиаторы. — Он нам не товарищ, ему не с чего разделять нашу добычу!

Но на самом деле Гиппий хотел только поставить бретонца вне опасностей ночи, и это желание проистекало у него из безотчетного, смутного чувства, по которому он понимал, что Валерия заинтересована мощным варваром. Не в характере начальника бойцов было подчиняться чувству ревности, не имея на то достаточных оснований, а Валерию он любил настолько сильно, что мог чувствовать привязанность ко всякому, кто нравился ей. Кроме того, Эска знал их планы. Он мог поднять во дворце тревогу, и тогда произошло бы сражение. Гиппию же ничего так не хотелось, как именно этого.

Эска готов был ответить, но Мариамна отвечала сама.

— Куда он идет, туда и я пойду! — сказала она. — Сегодняшним вечером я потеряла моего отца, дом и все прочее. Вот уже второй раз он спасает меня из плена, который хуже смерти. Не разъединяй нас теперь, умоляю тебя! Не разъединяй нас!

Гиппий с нежностью смотрел на это милое лицо с большими, молящими глазами.

— Ты любишь его, безрассудный ребенок? — сказал он. — Так иди же и уводи его с собой.

Но между гладиаторами снова поднялся сильный ропот. Даже власть самого начальника не могла посягать на такое резкое нарушение правил. Всегда готовый вздорить, Евхенор оставил свое место позади всех, где он стоял до сих пор, чтобы показаться беспристрастным и незаинтересованным наблюдателем.

— А клятва? — воскликнул грек. — Мы дали ее до восхода солнца… Неужели же мы изменим ей прежде, чем выглянет луна? Она наша, Гиппий, по все законам «семьи», и мы ее не уступим.

— Молчать! — сказал начальник, бросив на Евхенора взгляд, заставивший того вернуться на прежнее место. — Кто у тебя спрашивает твое мнение? Гирпин, Руф, я еще раз спрашиваю вас, как эта женщина очутилась тут?

— Она была связана по рукам и по ногам в повозке, — отвечал первый, вопреки своему обычному чистосердечию скрывая имя хозяина повозки. — Ее увозили силой. Я заступился за нее против дурного обращения и буду и впредь заступаться за нее, — энергично прибавил он.

Девушка посмотрела на него благодарным взглядом, глубоко тронувшим старика-гладиатора. Эска в свою очередь прошептал горячие слова признательности, между тем как шайка подтвердила истину сказанного.

— Это верно! — воскликнули они. — Гирпин правду говорит. Вот почему она принадлежит всем нам, и каждый имеет на нее право.

Гиппий был слишком опытным начальником, чтобы не знать, что бывают моменты, когда нужно добровольно подчиняться и пускать в дело хитрость, так как сила не послужит ни к чему. Так искусный наездник управляет своим конем и рассудительная женщина — мужем; а между тем и в том, и в другом случае лицо повелевающее внушает другому, что все делается именно по его желанию. Гиппий снисходительно усмехнулся и заговорил беззаботным и добродушным тоном.

— Очевидно, что она принадлежит всем нам, — сказал он, — и, клянусь сандалиями Афродиты, она так прекрасна, что и я, как все остальные, заявляю на нее свое право! К несчастью, однако, мы не можем терять времени в эту минуту, хотя бы ради прекраснейших глаз, какие когда-либо блестели под покрывалом. Оставьте ее на несколько часов в стороне. Ты, Гирпин, взял ее в плен, ты и позаботься о том, чтобы она не исчезла. Что касается бретонца, то нам точно так же выгодно бы и его сохранить у себя. Мы найдем чем занять его длинные руки, когда окончим свою затею. А покуда, братцы, сомкните ряды и приготовляйтесь к делу. Идем сначала на ужин (стол уж должен быть накрыт) к самому благородному патрицию и самому знаменитому питуху Рима — Юлию Плациду, трибуну.

— Euge! — хором воскликнули гладиаторы, на минуту забывая о только что происшедшем неудовольствии и ожидая новых сообщений относительно предприятия, вызвавшего самые безрассудные и разнообразные предположения. Нельзя сказать, что им не по сердцу было также принять участие в оргиях человека, славившегося своей роскошью среди всех классов римского общества.

Гиппий окинул беглым взором все эти довольные лица и продолжал:

— А что вы, братцы, скажете затем о прогулке по дворцовым садам? Клянусь Геркулесом, нам надо взять мечи, потому что германские стражники — это упрямые собаки, и лучшее средство для их убеждения то, которое висит у нас на перевязи. Может быть, будет уж слишком поздно, когда мы придем туда, потому что сегодня вечером луна поднимается рано, а так как нам незачем трогаться с места прежде, чем мы отведаем вина трибуна, то нам надо будет не забыть несколько факелов, чтобы освещать путь. В углу, в этом портике, их найдется по крайней мере штук двадцать. Мы соединимся со своими товарищами, чтобы шутить наши шутки в полночь под кровлей цезаря — цезаря настоящей минуты. Завтра, братцы, дворец сгорит, и у нас будет другой цезарь.

— Euge! — снова закричали гладиаторы. — Цезарь умер, цезарь жив! — повторяли они с насмешливым, шумным хохотом.

— Дело не худое, — заметил Руф с проницательным видом, когда снова воцарилось молчание. — Плата славная, а дело не трудней, чем на обыкновенных преторских играх. Но я вспоминаю об одном льве, более жестоком, чем остальные, которого Нерон натравил на нас на арене. Мы его окрестили промеж нас цезарем, потому что с ним так же опасно было шутить. Если порфире старика суждено быть разодранной, так нам надо будет дать кое-что сверх надлежащей платы. С некоторого времени у нас недолговечны императоры, но, тем не менее, Гиппий, надо сознаться, что это не совсем заурядное дело. Даже в наши дни нам не приходится каждую ночь делать нового цезаря.

— Пожалуй, и правда, — отвечал начальник добродушным тоном, — и ты никогда во всей жизни не ступал ногой во внутренние покои дворца. Ты говоришь, что тебе нужно еще что-то сверх уговорной платы? Но, чудак ты, ведь плата только один предлог, одна форма. Попавши в покои цезаря, человек с такой сильной рукой, как ты, Руф, может дважды унести оттуда царский выкуп. А затем, братцы, не забывайте и старого вина, пятидесятилетнего кекубского, в золотых массивных кубках, весом полтора галлона, а также не упускайте из виду позволения присваивать себе и самые кубки, коли вам охота обременять себя ими. Персидские шали там разостланы на ложах, как простые покрывала, перламутр и слоновая кость блестят по всем углам, драгоценности кучами рассеяны по паркету. Сделайте сначала дело, а потом всякий бери что хочешь, без всякой помехи и иди домой с тем, что по сердцу.