Тем временем Валерия, бежавшая через двор к тому месту, где она увидела хорошо знакомую фигуру человека, старавшегося вырваться из уз, встретила на пути Элеазара. Боясь, как бы он не воспрепятствовал ей, она занесла над ним яростный удар. Грозный иудей, у которого было слишком много дела в эту минуту и который торопливо бежал в самый разгар битвы, удовольствовался тем, что отразил удар своим дротиком и направил свое оружие в миновавшего его врага. Беспощадное оружие слишком хорошо исполнило свою миссию. Широкое, наточенное острие пробило отверстие золотой кольчуги и вонзилось в белый, нежный бок, нанося смертельную рану воительнице, стремившейся выполнить свою роковую задачу. Сломав древко дротика руками и далеко от себя отбросив обломки с презрительной усмешкой, Валерия нашла довольно силы перейти двор, не ослабев от скорой ходьбы. По ее гордому виду нельзя было узнать, что она ранена, до тех пор, пока она не подошла к Эске. Кроткая благодарная улыбка, два удара острой стали — и он был свободен! Но, когда перерезанные веревки упали с его рук и он был полон радости, чувствуя себя освобожденным, его освободительница, отбросив саблю и щит, схватила одну его руку своими руками и, конвульсивно прижав ее к своей груди, обессиленная, рухнула на плиты к его ногам.

Мариамна отвела глаза от бесчувственного тела Калхаса и с горечью посмотрела на прекрасное даже в эту минуту лицо Валерии, когда оно побледнело от изнеможения и было искажено агонией. Кротко и нежно она сняла золоченый шлем с ее головы; кротко и нежно пригладила ее роскошные темные волосы и стерла холодный пот приближающейся смерти. Сострадание, благодарность, пламенное желание утешить и облегчить раненую не оставляли в сердце Мариамны места какому-либо недостойному чувству. Собственной жизнью заплатила Валерия за исполнение своего обещания. Этой ужасной ценой она приобрела право на того человека, которого они обе так страстно любили, и иудеянка могла думать только о том, как ей отплатить этой римской матроне, могла заботиться только об уходе за ней, облегчении, удовлетворении ее нужд и поддержке в тот ужасный момент, какой, видимо, быстро надвигался. Лицо умирающей было обращено к ней с нежной и печальной улыбкой, но, когда Мариамна положила свою руку на острие дротика своего отца, все еще сидевшее в ране, Валерия остановила ее движение.

— Еще рано! — прошептала она с усилием, придавшим твердость ее голосу и преодолевшим смертельную агонию. — Не нужно, потому что я слишком хорошо знаю, что ранена насмерть. Пока сталь в моей ране, она не даст жизни отлететь вместе с кровью. Если я выну ее, останется только посыпать мне на голову горсть земли и положить на язык обол покойника. Я хочу пожить еще несколько мгновений, чтобы только посмотреть на твое милое лицо, Эска! Поднимите меня оба. Мне нужно кое-что сказать, и потом все будет кончено!

Бретонец поднял ее своими мощными руками, и она, с видом блаженства и облегчения, оперлась головой на его плечо. Очаровательные глаза ее еще ничуть не потеряли своей прелести, хотя смерть скоро должна была смежить их. Может быть, никогда не светились они таким мягким и нежным блеском, как теперь, когда были устремлены на предмет безумной, глубокой и всепоглощающей любви. И в то время как одна рука ее касалась острия дротика, удерживая его на месте, другая ласкала лицо Эски, орошавшего ее слезами.

Голос ее быстро слабел, и силы оскудевали, но непреклонное мужество рода Муциев оставалось твердым и непобедимым.

— Я торжествую, — сказала римлянка прерывающимся голосом, с трудом переводя дыхание. — Я торжествую, хотя достигла этого ценой жизни. Что же! Победа никогда не может считаться слишком дорого добытой. Эска, я поклялась спасти тебя, поклялась, что ты будешь мой, и я сдержала свою клятву: я купила тебя своею кровью и даю тебя… даю тебя… этой отважной девушке, которая тоже рисковала своей жизнью, чтобы спасти тебя, и тоже сильно любит тебя, но не так, как я, даже не наполовину! Эска, милый мой, наклонись ко мне, наклонись ко мне ближе!..

Она все более и более склоняла голову бретонца к своей голове и в то же время положила его руку на острие дротика, все еще находившегося в ее боку.

— Я не могу больше выносить этой пытки, — прошептала она, — но не горько умереть на твоих руках и от твоей руки.

С этими словами она сжала руку Эски в своей руке и заставила его тихо вытянуть железо из раны. Как только рана открылась, кровь хлынула из нее темно-красной струей, потекла сильным ручьем, и источник жизни быстро иссяк. Нежные члены ее затрепетали, улыбка на прекрасном лице делалась все слабее и слабее, глаза с той же нежностью смотрели на любимого человека, и губы не оставляли его руки. И душа этой прекрасной, гордой и самовластной женщины отлетела в вечность.

Ничего не видя от слез, Эска и Мариамна минуту не могли думать ни о чем ином, кроме печальной судьбы той, кто дважды спас одного из них от смерти и к кому другая еще так недавно обращалась с мольбой о помощи в смертельной опасности. Как ни сильна была любовь бретонца к сидевшей рядом с ним девушке, он не мог не выказать горькой печали при виде умершей Валерии, лежавшей у его ног. В свою очередь и Мариамна забыла о своих печалях и страданиях, проникшись святым чувством жалости к той, которая пожертвовала своим счастьем, богатством, даже самой жизнью ради человека, любимого так страстно, как редко может любить что-либо на земле слабая человеческая природа.

Но теперь уже живые требовали внимания, и бесполезно было уделять его мертвым. Хотя и страшно раненный, Калхас начал подавать признаки жизни. Камень, сваливший его на мостовую, действительно причинил ему роковую рану, но, оглушив его на время, он, однако, не убил его насмерть. Краска снова показалась на его лице, он испустил тяжелый и долгий вздох, затем поднес свою руку ко лбу, показывая этим печальным жестом, что сознание вернулось к нему.

Пренебрегая опасностью и почти не замечая неистовой борьбы, совершающейся кругом, Эска грустно склонился над старым другом, думая только о том, как бы помочь Мариамне, старающейся облегчить страдания старика.

А между тем поток сражающихся повсюду увеличивался и схватка становилась все более и более ужасной. «Распущенный легион», опьяненный успехом и уверенный, что его поддержкой является позади вся римская армия, теснил иудеев с удвоенной энергией и торжеством охотника, готового схватить свою добычу. Евреи, как дикие звери захваченные в тенета, отступая, боролись со страшной отвагой отчаяния. Под предводительством Элеазара, являвшего всюду, где необходимо было его присутствие, они делали постоянные вылазки из храма, силясь отвоевать отнятое пространство, по крайней мере до входа во двор язычников. Этот двор сделался теперь ареной, где шел смертельный рукопашный бой, и несколько раз переходил из рук в руки.

Гиппий, как и всегда, выделялся в схватке. У него была честолюбивая мысль ввести гладиаторов в священную ограду до прихода Тита, и, достигая этой цели, он, казалось, превзошел сегодня все свои прежние блестящие подвиги, сделавшие его заметным. Гирпин, лишь только поднялся, снова отдался делу, как будто ему, как мифологическому Титану, ласки матери-земли придали новую силу. Не раз замечал он своему начальнику, что тот слишком рискует, отважно вступая в бой с сильнейшим врагом, но на всякое предупреждение получал один и тот же ответ. Показывая своим мечом, с которого капала кровь, на золоченую крышу храма, блестевшую над их головами, начальник бойцов говорил:

— Вот где выкуп царства. Я хочу сам завоевать его для легиона и разделить всем вам поровну.

Такая перспектива внушала гладиаторам более чем обыкновенную отвагу, и хотя не один сражающийся смельчак падал на землю перед лицом врага и не одни смелые глаза останавливались в последний раз на страстно желанной добыче, прежде чем навсегда потускнеть, — однако оставшиеся в живых сражались еще с большей яростью, вступали в рукопашный бой, наносили удар за ударом, пока двор не покрылся трупами и мостовая не сделалась скользкой от залившей ее крови.