Эска следовал за императором, тщетно умоляя его бежать. Спадон, бросив новый взгляд на окно, прежде чем рискнуть своими костями, услышал шум оружия и шаги нападающих, выбегавших из-за угла дворца и наполнявших террасу, которой он хотел воспользоваться. Бледный и трясущийся, он сорвал гирлянду, окружавшую его голову, и в бессилии отчаяния вцепился своими крепкими зубами в розы. Он знал, что теперь исчезла последняя надежда на спасение и нужно умирать.

Император возвратился в залу, где он ужинал, схватил бутылку фалернского, наполнил большой бокал, одним глотком осушил его до половины и с глубоким вздохом удовлетворения поставил его опять на стол. Двор был уже взят, и дворец переполнен врагами. Сопротивление было бесполезно, бегство невозможно. Германцы все еще бились внутри покоев, отстаивая каждый шаг в этих ослепительных коридорах, подле разных дверей, на блестящем, отполированном паркете, теперь более скользком, чем всегда, вследствие пролитой крови. Казалось, картины и статуи со спокойным изумлением смотрели со стены на ужасные удары, какими обменивались в схватке обе стороны, и на всю суматоху этого смертного боя. Но шум приближался все ближе и ближе; германцы падали один за другим и быстро ослабевали. Эска видел, что дело бесповоротно, и с печальным и суровым видом обратился к своим товарищам по опасности.

— Не остается больше ничего, — сказал он, — как умереть достойно человека. Однако, если есть еще какой-нибудь уголок, где бы мог спрятаться цезарь, — прибавил он почти презрительно, — я могу отвоевать ему еще минут пять жизни, если эта блестящая игрушка не сломается раньше.

С этими словами он сорвал со стены азиатский дротик с золотыми украшениями, бросил взгляд на собеседников, как бы прощаясь с ними, и удалился из залы.

Спадон, казавшийся куском дрожащего мяса, одетого в праздничное платье, с украшениями, странно не соответствовавшими его позе, лег у стены и закрыл лицо руками. Но Вителлий, на лице которого появилось выражение почти довольства, вернулся к своему наполовину выпитому кубку и, поднеся его к губам, с решительным видом допил свое фалернское.

Не в характере Эски было присутствовать при сражении и не принимать в нем участия.

Правда, новые чувства произвели в нем перемену, которая должна была в свое время и на своем месте принести свой плод, так как ни слова проповедника при Эсквилине, ни пример Калхаса, ни кроткое влияние Мариамны не остались без действия на него. Но любовь к бранной тревоге и волнению составляла существенную черту его характера. С самого детства его кровь кипела и клокотала при бряцании стали. Его юность прошла в подвигах войны, и притом благороднейшей из всех войн — имеющей целью защиту отечества против нападений завоевателя. Издавна он привык любить опасность ради самой опасности и теперь чувствовал неодержимое желание сдавить горло трибуну. Он ощупывал острие своего дротика с трепетом дикой радости, прислушиваясь к боевому шуму и торопливо идя по коридору, чтобы соединиться с оставшимися в живых германскими гвардейцами.

Их оставалось теперь едва лишь двадцать человек, и из этих двадцати не было ни одного, кто бы не потерял крови из-за какой-нибудь тяжкой раны. Их белые одежды были окрашены в красный цвет, вызолоченные, блестящие доспехи изогнуты и изрублены, силы были на исходе, и вся надежда на спасение исчезла, но храбрость их не ослабела и, по мере того как сражающиеся падали один за другим, остававшиеся в живых плотнее устраивались в ряды, бились и яростно нападали на обороняющегося врага.

Трибун и его отборная шайка, подкрепленная многочисленным отрядом менее искусных гладиаторов, теснили их все более и более. Плацид, ловко владевший саблей и отличавшийся большой физической силой, виднелся в первом ряду. Казалось, один только Гиппий мог бы поспорить с трибуном в беззаботной отваге, хотя Гирпин, Евмолп, Люторий и все остальные зарабатывали свою плату с педантической честностью и вели себя как и всегда, как будто бой был единственным делом их жизни.

Когда Эска приблизился к месту битвы, трибун один на один бился с огромного роста противником. В одну минуту они сжали друг друга в своих тесных объятиях, затем разделились с такой быстротой, как и сошлись, причем германец со стоном упал навзничь, а трибун взмахнул своей саблей, красной от крови по самую рукоять.

— Euge, трибун! — воскликнул Гиппий, находившийся подле и в эту минуту отразивший с необычайной ловкостью удар, направленный в него товарищем убитого. — Удар нанесен славно и артистически!

Увидев ненавистное лицо своего врага, Эска бросился на него, как тигр, и, застав его врасплох, занес над ним такой быстрый и сильный удар, который сразу покончил бы все счеты между ними, если бы у Плацида не нашлось другого средства для защиты, кроме его ловкости: начальник бойцов, глаз которого, казалось, сразу обнимал всех сражающихся, ударил своей короткой саблей по изогнутому оружию бретонца, и острие дротика упало на пол. Рука Гиппия поднялась, чтобы нанести ему смертельный удар, как вдруг Эска почувствовал, что он валится на землю, сбитый жестоким ударом кулака, и что на него всей тяжестью падает что-то огромное, мешающее ему подняться.

— Лежи, братец, спокойно! — прошептал ему на ухо чей-то дружеский голос. — Я вынужден был крепко ударить, чтобы вовремя повалить тебя наземь. О, наш начальник недолго размышляет, нанося свои удары. Лежа на земле, ты в безопасности, и я заставлю тебя оставаться тут, покуда нас не минует поток сражающихся и я не буду в состоянии вывести тебя вон незаметным образом. Лежи, говорю, спокойно, если не хочешь, чтобы я, ради твоей же пользы, не заставил тебя замолчать иначе.

Бретонец напрасно пытался подняться на ноги. Гирпин силой держал его под собой. Лишь только гладиатор увидел своего друга, он тотчас же решил спасти его от смерти, угрожавшей всем, находившимся во дворце, и со свойственной ему быстротой прибегнул к тому единственному средству, какое было в его распоряжении, чтобы достигнуть цели.

Минутное размышление убедило Эску в чистосердечии старого товарища. Жизнь сладка, и с надеждой на ее сохранение в его уме явилась мысль о Мариамне. Он пролежал спокойно несколько минут, в течение которых поток бойцов миновал их и они остались одни.

Гирпин поднялся первый с веселым хохотом.

— Как, брат, ты полетел, — сказал он, — словно бык перед жертвенником. Я бы ударил тебя полегче — ей-ей, я так и хотел, — кабы было время. Эге! Кажись, мне надо и помочь тебе встать, коли я тебя свалил. Ну, приятель, слушайся моего совета, спасайся, как только можешь скорее. Ступай в первый поворот направо от большой двери, скройся в самой темной части садов и беги, коли не хочешь погибать.

С этими словами гладиатор помог Эске подняться на ноги и показал ему коридор, где никто не стал бы на его дороге. Бретонец хотел еще раз попытаться спасти императора, но Гирпин заслонил ему путь своим мощным телом и, видя, что его друг слишком упрямится, проводил его и вдруг вытолкнул в двери дворца. Здесь он простился с ним, вглядываясь в темноту, как будто желая сопровождать его.

— Шутка, которую разыгрывают тут, ей-ей, мне не очень-то по сердцу, — сказал он тоном человека, которого несправедливо лишили какого-то ожидаемого им удовольствия. — Германцы одно время сопротивлялись изрядно, но я думал, что их будет больше и что битва по крайней мере продлится вдвое дольше. Ну, успеха тебе, приятель! Может быть, мне тебя уже никогда больше не увидеть. Впрочем, не стоит об этом думать: меня наняли, мне заплатили, — стало быть, мне надо возвратиться к своему делу.

И в то время как Эска, уже не имея надежды принести какую-нибудь пользу, пробирался по садам, Гирпин снова вошел во дворец, чтобы соединиться со своими товарищами и участвовать вместе с ними в поисках императора.

Он несколько удивился, услышав громкий хохот, доносившийся из глубины коридора. Пройдя вперед, чтобы узнать причину этой странной веселости в подобный момент, он встретил Руфа, лежавшего поперек трупа германца и пытавшегося унять кровь, лившуюся из роковой раны, нанесенной его мертвым врагом прежде падения.