Во время минутной передышки Гиппий, расставлявший своих людей, снова оттеснивших иудеев в храм, с целью попытать новую решительную атаку, очутился в том углу двора, где Эска и Мариамна все еще стояли на коленях подле распростертого на земле Калхаса. Без малейших признаков изумления или ревности, но просто с полуравнодушной-полупрезрительной улыбкой начальник бойцов узнал своего старого ученика и девушку, виденную им когда-то в Риме, под портиком дома трибуна. Сняв свою тяжелую каску, он отер пот и на минуту оперся на щит.

— Пройди назад, — сказал он, — и уведи эту девушку с собой, потому что она, кажется, повиснет у тебя на шее, как собачонка, везде, где нужно будет биться. Пройдите к десятому легиону и скажите Лицинию, командующему им, что вы мои пленники. Это для тебя, красавица, единственное спасение, и ни одна женщина до этого дня не может пожалеть о том, что доверилась Гиппию. Ты можешь также сказать ему, Эска, что если он не поторопится, так я сумею и без него взять храм и все находящееся в нем. Ну, двигайся, дружище! Тут не место женщине. Уведи ее как можно скорее.

Но бретонец показал на снова потерявшего сознание Калхаса, голова которого опиралась на колени Мариамны. Его жест привлек внимание Гиппия на землю, усыпанную трупами. Он уже готов был разразиться зверским хохотом и сказать своему ученику, чтобы он оставил эту падаль коршунам, но слова замерли у него на устах, внезапно покрывшихся смертельной бледностью, глаза бессмысленно уставились вперед, и щит, на который он опирался, упал на мостовую с громким шумом.

Здесь, прямо у его ног, на золотых латах лежал бездыханный труп Валерии, и сердце отважного, смелого и беспринципного солдата сжалось от боли. Что-то подсказало ему, что его гордость и эгоизм начали то дело, которое закончилось здесь перед ним, к его вечному укору.

Никогда не думал он, что любил ее с такой страстью. Он вспомнил, как будто это было только накануне, о том дне, когда он увидел ее в первый раз, прекрасную, разодетую, надменную, свысока смотрящую из своей ложи с подушками в рядах всадников[43] с тем пренебрежительным видом, который в его глазах придавал ей такую заманчивую красоту. Он вспомнил, как презрение Валерии перешло в поощрение, когда глаза их встретились, и он, гладиатор, почувствовал, что сердце его забилось под щитом, хотя он стоял лицом к лицу со смертельным врагом. Он вспомнил, с каким наслаждением встречал ее взгляд, который она подарила ему в знак знакомства. Этот взгляд являлся единственной связью между ними, и она смотрела на него все с большей смелостью и свободой, по мере того как игры шли далее, до тех пор, пока он, желая встретить этот взор еще раз в критический момент борьбы, не упал, тяжело раненный неотраженным ударом противника. Но как щедро он был вознагражден за это, когда во время упорного боя, опустившись коленом на землю и в этом невыгодном положении торжествуя наконец победу над врагом, он различил среди тысячи восторженных криков толпы спокойное и мелодичное «euge!», прозвучавшее так ясно и нежно для ушей, хотя и произнесенное одними лишь губами этой гордой патрицианки, которую с этой минуты он возымел смелость любить.

Позднее, когда он был допущен к ней в определенные дни, как сладостны были для него эти перемены надежд и страха, вызываемые ее обращением с ним, то как с почетным гостем, то как с простым человеком низшего положения; как отрадно было видеть ее благосклонность, не чуждую осторожности, которая пробуждала в его сердце, совершенно бесстрастном, как казалось ему, — такие пылкие желания! Как счастлив был он, зная, что в определенные часы он увидит ее, или сохраняя приятное воспоминание о последней встрече с ней до той минуты, когда уже можно было думать о новом свидании! Она была для него как бы прекрасною розой, распустившейся в саду: сначала довольствуются только созерцанием ее красоты, прежде чем возникает желание насладиться ее благоуханием, и, наконец, хотят грубо сорвать ее со стебля, чтобы прижать к сердцу. Тогда она вянет и быстро умирает, и с какой печалью и горечью сожалеют о том, что не оставили ее на кусте, где она красовалась во всем блеске! Много остается других цветов в цветнике, но ни один из них не может сравниться с розой.

Странная вещь! Гиппий почти совсем не думал о недавнем прошлом. Валерия Рима, а не Валерия Иудеи заставляла обливаться кровью его сердце. Только недолго он мысленно переносился к тем немногим упоительно счастливым дням, когда она сопровождала его на Восток, и не останавливался ни на безумной радости, ни на том чувстве торжества, которое длилось так недолго. Он забыл, как будто этого вовсе и не было, о капризном и самовольном нраве патрицианки, о скуке, какую она все более и более испытывала подле него, и о том презрении, какое она почти не старалась скрыть. Теперь не оставалось ничего от той стесненности, того отвращения и нетерпения, какие они оба испытывали в палатке, в присутствии друг друга, от тех язвительных обид, горьких и оскорбительных упреков и окончательного разрыва, которые в эти минуты нельзя было ничем ни извинить, ни загладить. Она снова была той, прежней Валерией, с надменным видом, обольстительных взором, со звучным и веселым голосом, идущим от сердца, еще не ведающего ни борьбы, ни поражения, той Валерии, во всякой прихоти которой, во всяком жесте было что-то опасно-привлекательное, что-то неуловимое, нераздельно присущее таким женщинам, как она. Само по себе бесценное, это свойство является роковым, так как влечет обладательницу к собственной гибели и вместе с тем гибели другого.

О, почему она не могла говорить с ним еще один раз, только один раз, хотя бы ее словами суровой укоризны или обидного презрения! При мысли о том, что он никогда более не услышит ее голоса, ему казалось, что он спит, но все чувства доказывали ему, что он бодрствует, что это холодная действительность, так как Валерия лежала здесь, перед ним, бездыханная и окруженная убитыми людьми его верного легиона. Да, она пала здесь, в первом ряду, прекрасная и юная, и погибла среди всех их!

Больше он не обращал внимания ни на Калхаса, ни на Эску. Он не оглянулся и не посмотрел ни на новую атаку своих собратьев, ни на усилившийся яростный бой. Гиппий наклонился над телом убитой и почтительно прикоснулся губами к ее бледному, похолодевшему лбу. Затем он поднял одну из ее длинных темных прядей и, не обращая внимания на то, что она была обагрена кровью, осторожно и тщательно отрезал ее мечом и, расстегнув латы, положил прядь под железо к своему сердцу.

Потом он обернулся и попрощался с Эской. Бретонец едва узнал его, до такой степени изменился его голос и вид. И, следя за ним взором, пока он с мечом в руке не исчез в толпе сражающихся, Эска инстинктивно понял, что он в последний раз сказал прости гладиатору Гиппию.

Испустив хорошо знакомый гладиаторам военный крик и став во главе горсти героев, оставшейся от «распущенного легиона», Гиппий повел свой отряд, чтобы сделать последнюю попытку против защитников храма, которые с целью обороны торопливо выстроили баррикаду из кое-каких бревен и дубовых досок, взятых из священной ограды. Баррикада легко могла защитить их от дротиков, стрел и метательных снарядов римлян и остановить неодержимый набег нападающих, которые в нерешительности стояли перед этим препятствием, смотрели по сторонам и требовали военные машины и другие снаряды, обеспечивающие успех атаки. Напрасно Гиппий несколько раз увлекал их вперед с целью взять эту неожиданную крепость. Она была высока, тверда, покрыта копьями, усеяна стрелками, ко всему этому, находилась под защитой неукротимого Элеазара, и гладиаторы с уроном отступали после каждого набега. Сам начальник их был тяжело ранен. Он не поднял своего щита после того, как уронил его подле Валерии, и, взбираясь на баррикаду, получил удар от неизвестной руки. Удерживая кровь складками туники и отыскивая под броней прядь волос Валерии, он с беспокойством смотрел назад, стараясь увидеть, не приближается ли обещанное и теперь совершенно необходимое подкрепление. Он был уверен, что его сократившийся отряд уже не может овладеть храмом без содействия легионов.