«Быть может, — говорил себе зилот, — это последняя великая… жертва, какая требуется от меня, Элеазара Бен-Манагема, избранного для того, чтобы сегодня спасти мой народ от разгрома. Сожалеть ли мне теперь о жертве, когда она у алтаря связана веревками? Нет, хотя бы кровь моего брата обагрила ступени его, когда эта жертва испустит дух! Ужели мне щадить молодого, храброго язычника, бывшего для меня как бы родным, хотя и чуждым моему дому, если его жизнь необходимая жертва? Нет, хотя бы сердце моей дочери должно было разбиться, когда она узнает, что он отошел в небытие, чтобы никогда из него не выходить! Иевфай не сожалел о своей дочери, выполняя обет, неужели же мне роптать, принося в жертву жизнь всех моих столь же охотно, как и свою собственную, ради спасения Иерусалима?»

Подобные размышления закалили его против всякой нежности, и он решил даже не прощаться с узниками. Они не могли рассчитывать на него. Их присутствие могло бы смягчить его, ослабить его отвагу и даже оскорбить Бога-Мстителя, которого он надеялся умилостивить. Кроме того, если бы стало известным, что он входил в общение с двумя признанными христианами, куда делись бы его известность и влияние, на которые он надеялся, чтобы достигнуть торжества в предстоящей великой и решительной битве? Лучше следовало погасить эти порывы слабого сердца, окаменеть и продолжать свой путь мимо них. Тем не менее, он на минуту остановился и с тоской протянул руку к тому углу, где лежал его связанный брат. В это мгновение легкий шум шагов раздался подле него в темноте. Это была Мариамна, возвратившаяся из римского лагеря и проскользнувшая в тени колоннад к тому, кого она любила.

Вскоре холодный и бледный день засиял над башнями и вышками храма. Высокий купол, казавшийся серым и неопределенным, рисовался на необъятном небе, как масса облаков, исчезающая перед ясным и чистым утром; мало-помалу он засиял своим фиолетовым цветом и, наконец, засверкал своим белым отполированным мрамором, когда лучи поднимающегося солнца полностью позолотили его вершину. Немного спустя золотая крыша разбросала туда и сюда огненные лучи и сделалась ослепляющей, пламенной скатертью. Но двор язычников все еще был погружен во мрак, и два узника, связанные в самом темном углу, обратили свои бледные лица к небу, чтобы приветствовать приход нового дня, последнего для них на земле.

Но внимание их тотчас же обратилось на самый двор, так как через темные арки колоннады двигалась зловещая процессия тех, кто судил их и теперь приближался довершить осуждение. Одетые в длинные одежды и ведомые нази, они медленно, торжественным шагом и с суровым видом парами двигались вперед. Было ясно, что синедрион строго соблюдал тот пункт своего кодекса, который предписывал им совершать суд без милости.

Важно продолжая свой путь тем же медленным и степенным шагом, они расположились полукругом подле узников, затем все остановились в одно мгновение и, показывая, что они собрались все и проникнуты единодушием, воскликнули в один голос:

— Вот мы перед лицом Божиим!

И снова воцарилось мертвое молчание, невыносимое и бесконечное для осужденных. Даже Калхас почувствовал, что в нем поднимается жгучее сознание несправедливости и странное желание противодействия, между тем как Эска, выпрямившись во весь рост и, несмотря на узы, скрестив свои смуглые руки на груди, бросил на беспощадное собрание вызывающий взгляд, который, казалось, ободрял судей и побуждал их делать свое дело.

Тогда Матиас, сын Боэса, выступил вперед своих товарищей и, по обычаю, обратился к самому младшему синедриона.

— Финеас Бен-Эзра, обнародовано ли осуждение?

— О нем возвещено от одного края страны до другого, — сильным и звучным голосом отвечал Финеас. — До севера и юга, востока и запада, всему народу Иуды возвещен неизбежный приговор. Обвинитель говорил и вышел победителем. Обвиненные были судимы и приговорены к казни. Да будет этот приговор выполнен без замедлений.

— Финеас Бен-Эзра, — спросил снова Матиас, — не могут ли осужденные сослаться на что-нибудь, взывающее к прощению или отсрочке?

Согласно древнему обычаю, нази должен был в последний момент сделать этот призыв к состраданию, никогда, однако же, не дававший даже минутной отсрочки самым невинным из осужденных. Прежде чем Калхас и Эска могли сказать хотя одно слово в свою пользу, Финеас взял на себя дать узаконенный ответ:

— Голос синедриона произнесен! Нет ни извинения, ни пощады, ни замедления.

Тогда Матиас поднял обе руки над головой и заговорил тихим и торжественным тоном:

— Обвиненным — правосудие, виновному — смерть. Синедрион выслушал обвинение, синедрион судил, синедрион осудил. Писано есть: «Если человек признан виновным в хулении, да будет он побит каменьями насмерть!» Снова говорю тебе, Калхас Бен-Манагем, и тебе, Эска — язычник, пусть кровь ваша падет на ваши головы!

Он опустил руки, и по этому сигналу поспешно вошли двадцать молодых сильных людей, заранее собранных вне двора. Они были обнажены до пояса и подпоясаны. Одни держали в голых руках огромные камни, другие поднимали булыжники рычагом и ломом, наклонялись и с жестокостью хватали их, как будто им пришлось слишком долго дожидаться этого.

Они принадлежали к партии Иоанна Гишалы, и их вождь, хотя и не принимавший никакого участия в их действиях, стоял во главе их. Сначала во взгляде его выразилось зверское торжество, но оно сменилось не менее грубым недовольством, когда он увидел, что место Элеазара в собрании судей было пусто: военные обязанности, ввиду близости врага, освобождали его от присутствия в данном случае. Иоанн рассчитывал на этот критический момент в надежде на полное поражение соперника, но последний, при всей своей неимоверной отваге, с трудом мог бы вынести это угрожавшее ему испытание и потому избежал его, взявшись вести отборный отряд сторонников на опасный пост, где внутренняя сторона была всего слабее, а недавно сделанная брешь была заделана наскоро и далеко не достаточно.

В этом отсутствии Иоанн увидел новый триумф своего непобедимого противника. С проклятием на устах он отвернулся в сторону и приказал молодым людям тотчас же начинать позорную казнь. Ему казалось, что он должен, не теряя ни минуты, соединиться с соперником на укреплениях, и, однако же, не мог устоять против жестокого удовольствия видеть, как упадет мертвым брат этого соперника, подвергшись ужасной смерти, какая ему присуждена.

Камни уже были подняты, жестокие лица нахмурились, и голые руки угрожающе вытянулись в воздухе; беспощадные исполнители казни уже готовы были начать свое дело, и члены зловещего синедриона переглянулись между собой, отчасти приведенные в нерешительность, отчасти растроганные представляющимся их глазам зрелищем. Как вдруг женщина выбежала из-под темной колоннады, перебежала двор и упала к ногам Эски, со странным, безумным криком, который не был ни криком торжества, ни криком отчаяния. Взглянув на Мариамну, бретонец прижал ее к груди с нежным шепотом, выражавшим мужество, которого не могло подавить даже подобное критическое положение, и, как загнанный дикий зверь защищает своих детенышей, он прикрыл ее своим телом от угрожавших камней с нежностью, смешанной с вызовом.

Она провела руками по лицу Эски, лаская его с совершенно безотчетной нежностью. Повинуясь инстинкту сострадательной и нежной женщины, она осторожно прикоснулась к его рукам в том месте, где веревки оцарапали их и содрали кожу, затем любовно улыбнулась ему и совсем тихо сказала:

— Милый, они никогда не разлучат нас. Если я не могу тебя спасти, мне позволено, по крайней мере, умереть с тобой. Я счастлива, о, я так счастлива, как никогда в жизни!

Странное чувство побуждало его уклониться от этой любимой женщины, избежать желанной ласки и умолять Мариамну покинуть его. Но хотя первым его движением было сжать ее в объятиях, однако кровь застыла в его жилах при мысли об опасности, на какую она шла, и о той участи, которой неизбежно должны были подвергнуться эти хрупкие члены, это столь юное, прекрасное и нежное тело.