– Мне уже Джейнз высказал, как я выгляжу, спасибо. – Вир пошел по улице. – Если бы мне не пришлось торчать вечность в «Крокфордзе» в ожидании тебя прошлой ночью, то я не был бы вынужден вылакать бочку отвратительного шампанского и выслушивать кучу идиотов, называвших меня Беовульфом.

По правде говоря, Вир ждал там Креншоу для того, чтобы завершить работу, начатую Амазонкой.

Да выкорми ты своих ублюдков – вот была заповедь Мэллори вместо той, что вещала о невозжелании жены ближнего своего и не совершении адюльтера. Даже Дейн, который не только не был Мэллори, но и совести у него не было ни на грош, и жил он по своим правилам – содержал своего незаконного отпрыска.

Столкнувшись с запиской Мэри, Креншоу следовало выпятить грудь и произнести:

– Вот так-так, кажется, я снова стал отцом. Премного обязан за то, что оповестили меня, мисс Гренвилл. Первым делом завтра с утра прогуляюсь в Брайдуэлл и заберу их.

Тогда бы мисс Аттила Гренвилл удалилась прочь, надменно покачивая своим задом, а Вир бы не имел счастье лицезреть ее, не говоря уже о ссоре с ней, не пришлось бы ему выслушивать ее сарказм и держать свои руки при себе весь невыносимый путь к логовищу дракона.

Но Креншоу не сделал то, что ему положено, и не появился в «Крокфордзе» для того, чтобы должным образом получить взбучку, и всех бутылок шампанского не хватило бы залить это разочарование.

Сейчас, во всяком случае, Вир не мучился бы от последствий прошлой ночи, или пушки не грохотали бы у него в голове в настоящий момент по причине вставания в столь безбожно ранний час. Мисс Гренвилл узнает, что он явился в Брайдуэлл, и без хлопот должна понять, почему. И она думает, что победила. Опять.

– Мне следовало попросить приятелей передать, чтобы вы меня не ждали, – извиняясь, промолвил Трент. – Но я не думал, что вернетесь, раз вы приятно проводили вечер.

Вир резко остановился и уставился на Трента.

– Приятно проводил? С «Леди Грендель»? Да ты в своем уме?

Трент пожал плечами:

– Я думал, она чертовски красива.

Вир возобновил прогулку. Только Берти Трент, говорил он себе, мог представить, что герцог Эйнсвуд удрал с голубоглазой драконихой, чтобы пофлиртовать. Такая мысль ни за что не пришла бы в голову мужчинам, с которыми Вир провел вечер. Они подумали – и справедливо – что не помешало бы затащить в постель крокодилиху.

Это была просто одна из дурного толка шуток, порождение пагубных сил, управляющих его жизнью, что у нее стройное соблазнительное женское тело, взамен горбатого, сморщенного и покрытого чешуей, которое хорошо бы дополнило ее сущность.

Вот то, что Вир твердил себе, опрокидывая бутылку за бутылкой прошлым вечером, и это говорил себе, когда пришел домой и там не мог уснуть.

Именно это он напомнил себе утром, когда заметил собаку, и сердце его начало грохотать, даже не смотря на то, что он готов был повернуть прочь, чтобы избежать встречи с ее владелицей.

И эти самые слова сказал он себе несколько мгновений спустя, когда обнаружил, что драконихи поблизости нет, и нечто унизительно похожее на разочарование проникло ему в сердце.

Вир повторял так снова и снова, поскольку назойливые чувства все еще влачили свое жалкое существование… под нагрудным карманом его жилета… где он хранил огрызок карандаша, оставленный ею прошлым вечером.

Попасть в «Голубую Сову» в эту холодную промозглую ночь было все равно, что спуститься в адское пекло.

Обычно Вир посещал постоялые дворы и таверны, заполненные пьяной мужской братией с сиплыми голосищами. Однако те-то парни являлись самыми что ни на есть обыкновенными людьми.

В «Голубой Сове» же было полно писателей, и гул их голосов превосходил все, с чем ему когда-либо приходилось в жизни сталкиваться.

Клубы дыма вздымались по всему помещению, напоминая плотный густой туман, поднимавшийся снаружи над Темзой. Ведь каждый завсегдатай этого местечка держал во рту трубку или сигару.

Когда Вир свернул в холл, куда вел коридор, то почти готов был увидеть языки пламени и в гуще огня дьявола с раздвоенными копытами.

Но фигуры, которые узрел Вир, принадлежали, бесспорно, смертным существам. Под лампой, свету которой окутывавший дым придавал серовато-желтый оттенок, орали что-то друг другу в уши двое тощих, как тростинки, молодых людей.

Рядом с ними была открытая дверь, откуда время от времени валили клубы дыма наравне с доносившимися громовыми раскатами хохота.

Лишь Вир приблизился, рев перешел в не столь оглушительное веселье, и поверх шума Эйнсвуд услышал, как кто-то завопил:

– Еще! Давай еще!

Остальные подхватили крик.

Когда он переступил порог, то увидел скопившеюся вокруг нескольких столов толпу приблизительно человек в тридцать, развалившихся на стульях и скамьях, несколько мужчин сползали от хохота по стенам. Хотя дым здесь был куда гуще, дьяволицу он разглядел совершенно ясно. Она стояла перед огромным камином, и свет от очага резко очерчивал ее строгий черный наряд.

Его и прежде поражала трагичность ее костюма. А теперь это впечатление усиливалось. Возможно, виноваты были этот дым и адский шум. А может дело в ее волосах. Она сняла шляпу и без головного убора казалась волнующе уязвимой и слишком беззащитной. Ее густые волосы бледного золота выбивались из небрежного узла на затылке. Разваливающаяся прическа смягчала ее застывшие прекрасные черты, делало ее такой с виду юной, чрезвычайно молоденькой. Девочкой.

Выше шеи.

Ниже же взгляду открывался драматический контраст ее черных доспехов с шеренгой пуговок, строго марширующих от пояса до подбородка, готовых истребить врага и одержать победу над любым захватчиком.

Он расстегивал эти пуговки снова и снова, ночь за ночью в своих снах.

Вир размышлял, сколько еще мужчин представляли себе, как расстегивают их.

Наверняка все, если они были мужчинами.

Она ведь была всего лишь женщиной. И вот она здесь выставляет себя напоказ перед этим сборищем пошлых писак, и все они до единого воображают ее себе обнаженной, в каждой похотливой позиции, известной роду человеческому.

Он наблюдал, как дракониха наклонилась над одним из пьянчуг и что-то сказала, пока тот пялился на ее корсаж.

Руки Вира сжались в кулаки.

Потом она отошла прочь, и он увидел, что в одной руке у нее бутылка вина, а в другой – сигара. Она сделала несколько шагов, когда до него дошло, что она будто бы под хмельком. Она развязной неверной походкой пошла было к группе мужчин слева, потом остановилась, шатаясь, чтобы направить пьяный косой взгляд на одного из них.

– Крупная, не спорю, но не в моем весе, – произнесла дракониха, ее голос легко перекрыл гам. – Должно быть, пять футов и три четверти. И весит стоунов десять, нагишом. За то, чтобы таковой увидеть, я, между прочим, готов заплатить пятьдесят гиней.

Виру понадобилось одно мгновение, чтобы узнать слова, и еще одно, чтобы определить, чей это голос, который вовсе не являлся ее. И поскольку публика разразилась хохотом, понадобилась еще секунда, чтобы убедиться, что слух его не обманывал.

Это были его собственные слова. Сказанные на Винегар-Ярде.

Но не мог же это быть… его голос?

– Целых пятьдесят? – выкрикнул кто-то. – Я и не знал, что вы умеете считать до пятидесяти, ваша светлость.

Она сместила сигару в угол рта и поднесла ладонь к уху:

– Что это за мышиный писк я слышу? Или это… Боже, так и есть. Малыш Джо Пурвис. А я-то думал, ты все еще в приюте для сумасшедших.

Получалось нечто жутко похожее на голос Вира, низкий, немного невнятный от выпивки, сходящий с ее спелых, как вишня, уст. И жесты были его. Словно его душа вселилась в это женское тело.

Он стоял, застыв, устремив взор на дракониху, пока смех публики не сошел на «нет» от осознания его присутствия.

Она вынула изо рта сигару и помахала ею вопрошавшему собеседнику:

– Желаешь знать, умею ли я считать, а? Ладно, выходи, парень, и я покажу тебе, как я считаю зубы, пока ты будешь собирать их с пола. Или предпочитаешь судить в лоб? Ты ведь знаешь, что это такое, не так ли, мой невинный малыш? Это когда я зажму твою голову одной рукой, а другой буду по ней колошматить.