– Не могла рисковать, вот как? – Берти кивнул – Ну, вот что я вам скажу, леди Ти. Ты поступила превосходно, я ведь не сбежал, верно? И не сбегу никогда. – Он засмеялся. Ничего не мог с этим поделать. Мысль о ее "жестокости и коварстве" на его счет – и беспокойство, что он, дескать, сбежит – доставила ему безмерное удовольствие.

Все еще посмеиваясь, он притянул ее и заключил в объятия.

– Я никуда не собираюсь, – заверил он. И поцеловал хорошенький носик. – Кроме, возможно, нашей восхитительной кровати со своей женой. – Он поднял взгляд и огляделся. – Если, то есть, мы сможем найти, где, черт побери, она есть.

Поместье Лонглендз, графство Нортгемптоншир

Неделю спустя

Имея постоянное сообщение с Эйсвуд-Хаузом, слуги в Лонглендзе были в полной мере осведомлены о высоких требованиях новой хозяйки к порядку в доме.

Следовательно, несмотря на то, что их известили всего лишь за сутки о прибытии семейства, весь штат слуг Логлендза высыпал на крыльцо при полных церемониальных регалиях, чтобы поприветствовать хозяев. Все домашние войска были вымыты, накрахмалены, отполированы чуть ли не до смерти и выстроены с военной точностью по стойке «смирно».

Все это дисциплинированное совершенство вверглось в хаос возгласов, свистов и криков «ура», когда герцог Эйнсвуд подхватил свою молодую жену на руки и понес ее через порог родового гнезда.

По пухлому лицу экономки заструились слезы, когда юные леди, по которым она так мучительно скучала, бросились к ней, душа ее в объятиях и получив в ответ столь же теплый прием.

Даже дворецкий Мортон смахнул слезу с глаз, наблюдая, как хозяин поставил новобрачную посреди стаи мастиффов, от чьего бурного приветствия затряслись безделушки, выставленные в холле.

Псы мгновенно затихли, когда секундой позже явила свое присутствие Сьюзен, таща на буксире Джейнза.

«Грр-рр-рр», – прорычала Сьюзен.

Уши прижаты, хвост трубой – вся ее поза явным образом выказывала враждебность. Другие собачьи особи были мужского пола. Она являлась не только незваной гостьей, но они ее превосходили и числом: четверо против одной. Тем не менее, Сьюзен дала понять, что готова разорвать их на кусочки.

Псов, казалось, это озадачило.

«Гав», – несмело гавкнул один.

«Гав!»- вторил более отважно другой.

Третий пролаял, потом ринулся стремглав за дверь и вернулся. Сьюзен продолжала оставаться на месте, рыча и скаля зубы.

– Давай, не злись, – обратился к собаке Вир. – Разве ты не видишь? Они хотят играть. Разве ты не хочешь поиграть, милочка?

Сьюзен рычала и глазела на псов, но поза ее слегка потеряла враждебность.

Затем один из псов пулей вырвался вперед с зажатом в зубах мячом. Пес положил его перед Сьюзен на безопасном расстоянии. «Гав»! – приободрил он.

Сьюзен осторожно приблизилась и обнюхала мяч. Поворчав чуток про себя, она взяла игрушку в пасть и поспешно выбежала за дверь. Остальные собаки последовали за ней.

Вир встретил взгляд жены.

– Эти парни готовы на все ради «сама-знаешь-чего», – хмыкнул он. – Я удивляюсь, как они еще на брюхе не приползли.

Он подал руку Лидии, и они стали подниматься по ступенькам.

– Они не получат этого «сам-знаешь-чего», – заметила она. – Во всяком случае, не сегодня. Сейчас у нее не сезон.

– Они наперед смягчают ее сердце, – пошутил он.

– Знаешь, она с изъянами, – напомнила Лидия. – Слишком огромная, да и цвет не тот. Вот почему я приобрела ее почти задаром. Потомство у нее будет сомнительным. Возможно, ты не захочешь сводить ее с твоими породистыми псами.

– Мэллори не так помешаны на родословной, как Баллистеры, – заверил Вир. – Ты вот, к примеру, предпочла лучше иметь отцом незаконнорожденного: ублюдок он там или нет, но, по крайней мере, в его жилах текла благородная кровь.

– Да мне все равно, будь мой отец хоть трубочистом, – возразила ему жена. – Важнее всего, что он по-настоящему любил мою мать и сделал ее счастливой, и перво-наперво старался изо всех сил, чтобы так и было. А это характер и труд – вот что я ценю, а не происхождение.

Вир с этим поспорил бы – да все же знали, что Баллистеры величайшие в мире снобы – но тут они дошли до второго этажа и повернули в семейное крыло. И шутливое подтрунивание потеряло всякий смысл, когда столь болезненно застучало сердце.

Стены были увешаны картинами. Не шедеврами портретной и пейзажной живописи, украшавшими публичные гостиные, а карандашными набросками, акварелями и писанными маслом картинами, более непринужденного и личного характера, запечатлевшими семейную жизнь Мэллори на протяжении поколений.

На полпути к хозяйским покоям Вир задержался перед картиной, которая, он наперед знал, будет здесь висеть. Он не видел ее восемнадцать месяцев. И вот смотрел сейчас. Горло перехватило. Стеснило грудь.

– Это Робин, – пояснил он жене. Трудно было выдавить эти слова, но эти затруднения он предвидел и мысленно подготовился вынести их. – Я рассказывал тебе о нем, – продолжил он. – Лиззи и Эм тоже говорили тебе о брате. Вот, взгляни.

– Красивый мальчик, – сказала она.

– Да. У нас есть и другие его портреты, но этот лучше всех. – Тиски ослабли. – Этот портрет лучше всех передает его натуру. Художник ухватил улыбку, присущую только Робину, словно тот знал лишь ему одному известную шутку. Такая же улыбка была у Чарли. Помоги мне, Господи, каким же я был идиотом. Мне следовало забрать портрет с собой. Как можно взглянуть на лицо парнишки и не узреть солнечный свет? Один Бог знает, как я нуждался в нем.

– Ты и не надеялся найти солнечный свет, – тихо промолвила Лидия.

Он встретился с ней взглядами, разглядев в ледяной глубине ее глаз понимание.

– Я не уверен, что отыскал бы его, не научи ты меня, как это сделать. Я поговорил о Робине, послушал, что рассказывают о нем Лиззи и Эм, – продолжил Вир, голос стал увереннее и тверже. – Проходят дни, и становится легче. И все равно не было уверенности, что сегодня сумею взглянуть на него. Я плохо распорядился памятью о нем, бедном парнишке. Смерть, гниение и черная холодная ярость – вот что я носил взамен этого в сердце. Мальчик того не заслужил, ведь он дарил мне не что иное, как радость, целых шесть месяцев. – Взгляд Вира вернулся к портрету. – Я всегда буду скучать по нему. Потому время от времени примусь горевать. Но у меня столько счастливых воспоминаний. Столько хорошего. Это просто благословенное счастье. И у меня есть семья, с которой можно разделить эти воспоминания. Еще одно великое благословение.

Он мог бы и дальше стоять рядом с ней перед портретом, и говорить и говорить. Но будет еще время так постоять, поговорить, повспоминать вместе.

Во всяком случае, у него на уме уже было другое, и это требовалось совершить в первую очередь.

Вир открыл дверь в герцогские покои и провел Лидию по галерее в спальню.

Спальня была огромной, как и подобает главе семейства, и к тому же теплая. Солнечные лучи на исходе октября сияли на золотистых дубовых панелях и высвечивали мерцающие золотые нити в роскошной синей драпировке, украшавшей два окна и постель. Широкая кровать была огромной и отделана затейливой резьбой. Ложе изготовили несколько столетий назад накануне визита короля Якова I.

– Последний раз я лицезрел эту кровать, когда смотрел на Робина, отходившего в загробный мир, – рассказал жене Вир. – Последнее мое воспоминание – умиравший на ней маленький мальчик. Это воспоминание я ношу нынче в сердце наравне с другими. Все-таки я не слишком опоздал. Я был с ним, когда он во мне нуждался. Это горькое воспоминание, приправленное нежностью, но его я в силах вынести.

– У меня есть такие же, – поделилась Лидия.

Ей тоже довелось сидеть у смертного одра, держа за руки тех, кого она любила, чувствуя, как слабеет и исчезает биение сердца по мере того, как уходит жизнь.