В душе раввин задавал тысячу вопросов своему Богу. О Бог-насмешник, неужели Ты находишь удовольствие даже в незначительных поворотах судьбы? Неужели гибели миролюбивого ученика Твоего от взмаха меча крестоносца недостаточно, чтобы угодить Тебе? Разве так уж необходимо, чтобы последним, что он запомнит перед смертью, было зловоние разлагающихся трупов, испражнений и запах поля битвы?

Но Бог его, как обычно, не отвечал.

Маймонид повернулся и стал наблюдать за приготовлениями к сражению. Солдаты-арабы в чалмах копошились в военном лагере, словно муравьи, бок о бок со светлокожими всадниками-курдами и статными воинами-нубийцами. Казалось, воздух потрескивал от сгустившегося напряжения, которое усиливало и без того крепкую связь этих народов, объединенных общей целью. Ощущение было настолько реальным, что Маймонид почувствовал, как на коже руки у него зашевелились волосы. Такова была сила судьбы. Эти мужчины знали, что они призваны вершить историю. Независимо от того, погибнут они или нет, их деяния навсегда войдут в ее анналы. Их дела будут вынесены на суд тысяч грядущих поколений.

Старик продолжил свой путь, лавируя между мулами и арабскими скакунами, в табун которых случайно забрела коза — ей удалось избежать ножа мясника. Он миновал вереницу верблюдов: одни несли на горбах острые как бритва наконечники стрел из дамасской стали — пополнение запасов оружия, тогда как другие несли драгоценную воду из Тивериадского озера, что к северу отсюда. Сопровождавшие его телохранители во время долгого путешествия говорили о том, что победа или поражение в священной войне против неверных будет зависеть от того, хватит ли им воды. Султан разработал стратегию: отрезать франков от запасов воды на достаточно длительное время и тем ослабить их, прежде чем самому начинать решающую битву.

Воины в тяжелых доспехах, развьючивавшие верблюдов, не обращали никакого внимания на старого лекаря с изборожденным морщинами лицом. Их переполнял юношеский пыл, и они редко задумывались о тех, кто приближался к концу жизненного пути. Разумеется, над ними всеми властвовал Бог-насмешник, поэтому Маймонид знал, что сам он, скорее всего, переживет большинство этих хвастливых и уверенных в себе парней. Он задавался вопросом, скольких же из них похоронят завтра у подножия двух холмов, называемых Рогами Хаттина. Но еще больше его тревожил вопрос, а останется ли кто-нибудь в живых, чтобы похоронить погибших.

Маймонид достиг шатра султана и кивнул двум египтянам, стоящим у входа с обнаженными тяжелыми ятаганами.[6] Стражники, братья-близнецы с одинаковыми колючими глазами и каменными челюстями, посторонились. Им не очень-то нравился этот еврей, но ему доверял сам султан. Маймонид знал, что только избранным был разрешен доступ к правителю и совсем уж единицы могли назвать его другом. Раввину потребовались годы преданной службы, чтобы завоевать доверие султана. И потраченное время окупилось сторицей.

Раввин вошел в шатер. И вновь поразился его простоте. Шатер султана мало чем отличался от скромного шатра египетского пехотинца. Не было там ни богатых трофеев, ни украшений из золота. Не устилали сухую землю Хаттина роскошные ковры, какие привозят из Исфахана. Простой шатер из зеленого в полоску полотна да султанский флаг с изображением орла, развевающийся на временном флагштоке у входа. Султан избегал обычного тщеславия власти. Маймонид понимал, что это была одна из многих причин безраздельной преданности воинов этому человеку. Он был таким же, как они, в жизни и, возможно, еще до наступления сегодняшней ночи останется одним из них и в смерти.

В царском шатре раввин нашел своего повелителя, склонившегося над картами окрестных мест. Султан был блестящим военным тактиком, секрет таланта которого заключался во внимании к мелочам. Однажды султан сказал, что настоящий полководец обязан знать каждую складку местности, каждый холмик, каждый колодец на поле битвы лучше, чем изгибы тела собственной жены. Маймонид подумал, что тот говорил образно, но вскоре узнал, что повелитель в самом деле не шутил. На войне ошибки непозволительны. Одна ошибка могла погубить наступление всей армии и повлиять на судьбы целых государств — например, грубая ошибка арабов в битве при Пуатье[7] остановила продвижение ислама в Европу. Султан жил в неумолимо ярком свете факелов истории и не мог позволить себе роскошь даже самой незначительной ошибки.

Маймонид стоял перед султаном вытянувшись, словно воин, и старался не прервать его сосредоточенных размышлений. Предводитель сарацин в последний раз провел рукой по потертому пергаменту, потом взглянул на своего советника: морщинки собрались на загорелом лбу, на лице застыло выражение неколебимой решимости, но темные глаза теперь светились подлинной теплотой.

Султан Салах-ад-дин ибн Айюб[8], известный среди франков как Саладин, был выдающимся человеком. Временами Маймонид чувствовал себя подобно Урии[9] в присутствии Давида — молчаливым свидетелем царского величия. Как и Давид, Саладин вселял в своих приближенных необыкновенное чувство: казалось, они видели перед собой нечто грандиозное, как будто искра Божья сошла с небес и воспламенила сердца людей. Саладин был больше, чем правитель. Он ускорял ход истории. Как до него Александр и Цезарь, Саладин родился, чтобы перевернуть мир исключительно силой своей воли.

Султан шагнул вперед и, обняв раввина, поцеловал его в щеки. Маймонид в очередной раз был поражен тем, как молодо выглядит повелитель. Нет, не молодо. Без возраста. В его иссиня-черной бороде не было и намека на седину, но карие глаза напоминали древние колодцы, в которых плескалась неземная печаль. За годы войны с франками Саладин так и остался ходячей загадкой. Его тело, казалось, с годами лишь молодело, а глаза все старели и старели. Создавалось впечатление, что каждая следующая победа над крестоносцами омолаживала его внешнюю оболочку, но опустошала душу.

— Мир тебе, старый друг! Когда ты прибыл? — Султан подвел раввина к шелковой подушке и усадил его. Одежды Саладина, серовато-коричневые, как цвет его любимой пустыни, слегка колыхались в такт естественной плавности движений. Султан ступал подобно тигру: каждый шаг был окружен аурой непосредственности и непринужденности, но исполнен нескрываемого напряжения хищника.

— Только что из Каира пришел караван с оружием, сеид[10], — ответил раввин. — Мы задержались из-за устроенной франками засады.

Маймонид с благодарностью принял серебряную чашу, наполненную охлажденной водой с Кавказских гор.

Лицо Саладина потемнело.

— Ты не ранен? — спросил он, и его глаза сузились от тревоги и сдерживаемого гнева.

— Слава Богу, со мной все в порядке, — отвечал ему Маймонид. — Это был всего лишь маленький отряд, который с зимы совершает набеги на Синай. Твои воины легко справились с ним.

Саладин кивнул.

— Я потом расспрошу начальника охраны каравана, — произнес он. — Сердце мое радуется тому, что ты здесь. Когда закончится битва, искусный лекарь будет нам просто необходим.

Султан встал и подошел к карте. Маймонид отставил чашу и последовал за ним. Саладин указал на пергамент, исписанный таинственными символами. Султан, разумеется, никогда не помнил, что военные планы были для раввина настоящими иероглифами, но Маймонид подыграл ему, делая вид, будто все понимает, когда его повелитель от возбуждения повысил голос.

— Армия франков стянула все силы к Хаттину, — сказал султан. — Наши шпионы утверждают, что весь иерусалимский легион присоединился к войскам прибрежных крепостей с намерением сокрушить нашу армию.

Маймонид нахмурился.

— Я не военный, сеид, но как по мне, то это не очень мудрое решение с их стороны, — признался раввин. — Франкам, конечно же, известно, что истинная цель джихада — Иерусалим. Если наши силы прорвут их оборону, город будет взят. Они должны быть очень уверены в своих силах.