Я снял.

— Я жду, — раздался тихий монохроматичний голос. — Ты знаешь, она почти разделилась. Ты скоро придешь. Я жду…

— Кто звонил?

— Ошиблись номером, — сказал я и выплыл на балкон.

В мире прошел дождь. Пахло мокрой пылью и грибами. Улица была полита расплавленным стеклом. По стеклу осторожно скользили расплющенные игрушечные машины, они осторожно ощупывали деревья и стены домов дрожащими пальцами света. Около игрушечного кафе толпились игрушечные люди, оттуда доносилась развеселая музыка, и в такт ей мигал игрушечный фонарь на углу, не зная, на что решиться, вспыхнуть или погаснуть окончательно.

— Ты скоро? Ты где?

— Не здесь, — сказал я и снял ласты.

Я осторожно перевалил через перила, и позади меня захлопнулись створки жемчужницы.

Я летел очень долго. И на каждом этаже отмечал свой день рождения.

…Маленький мальчик поймал жука. Привязал ему к лапке нитку и заставлял летать по кругу. Жук летал. Когда мальчику надоедала игра, он засовывал жука в вагончик от детской железной дороги. А потом жук разучился летать. Наверное, ему было скучно жить в железном, с нарисованными окошками вагончике. Он шуршал там листьями и конфетными фантиками, скребся и — мальчик слышал это, прикладывая вагончик к уху, — тихонько вздыхал. И тогда мальчик решил построить ему из стеклышек и щепок дом под кустом смородины. В доме было крылечко, окошечки и пластилиновая кроватка, но жук все равно не хотел летать. Мальчик рассердился, но еще не понял, на кого. Он думал — на жука. Он сломал ногой домик — глубокая борозда в жирной земле, а жука зажал в кулаке. Жук ворочался и кололся. Мальчик размахнулся и подбросил его высоко вверх. Жук взлетел маленьким черным камушком и так же, камушком, стал падать.

Мальчик испугался, что жук разобьется, но у самой земли он расправил крылья и, тяжело гудя, кругами, стал подниматься над кустами смородины и крыжовника, над разлапистой шелковицей, потом перелетел через забор и исчез.

Я улыбнулся мальчику и полетел дальше.

…Голенастый, нескладный, весь из вредности и комплексов подросток сует в щель автомата с газводой кусок проволоки вместо монеты и воровато озирается, готовый тяпнуть любую занесенную над ним руку. Вечером он будет подписывать открытку девочке из параллельного класса: “Что пожелать тебе, не знаю, ты только начинаешь жить. От всей души тебе желаю с хорошим юношей дружить.” Потом будет долго давить прыщи перед зеркалом в ванной, а уже перед сном положит в портфель колоду порнографических карт, чтобы пустить их по классу, когда седая русачка, млея от избытка обожания, будет говорить о чистейших образах тургеневских девушек.

Я ухмыльнулся и полетел дальше.

…Юный щеголь, вчера абитуриент, а сегодня уже студент, одетый в теснейшие джинсы и батник на кнопках, сидит с первой своей девушкой на скамейке позади колхозного клуба и в руках у него первая в жизни бутылка вина, а в зубах — первая сигарета.

— Вино налито, оно должно быть выпито, — цедит он, изо всех сил сдерживая кашель.

— А штопор ты захватил? — деловито осведомляется девушка.

Он молча поворачивает бутылку горлышком от себя и сильно бьет по донышку ладонью. Уверенно бьет. Пробка вылетает.

— Ого! — говорит девушка без удивления.

Они пьют вино по очереди из горлышка, а когда кончается вино и слова, он, чтобы заполнить паузу, судорожно привлекает девушку к себе и начинает целовать. Он потеет от желания и страха, непослушными пальцами возится с какими-то крючочками и застежками, а в голове вертится и зудит фраза из Сэлинджера: “…так я битый час возился, пока не стащил с нее этот проклятый лифчик. А когда наконец стащил, она мне готова была плюнуть в глаза”.

— Помоги же!

Девушка в темноте улыбается и качает головой. Она старше щеголя.

Наконец он справился и впервые увидел ждущее его тело. Но времени прошло много, слишком много, он успел лишь коснуться его, и закричал от злости и стыда, и ударил кулаком о землю.

— Бедный мальчик, — сказала девушка.

Все прошло. Он услышал звуки музыки из клуба, где-то в стороне назревала крикливая драка между студентами и аборигенами, и ночной ветерок холодил кожу.

Я покраснел и полетел дальше.

…Трое сидят на кроватях в общежитии и ведут содержательную беседу под пиво в вяленую корюшку.

— При рождении каждый оказывается на вершине горы и начинает скатываться или скользить. У кого больше коэффициент трения, тот и остановится ближе к вершине, а мимо него будут скользить другие и падать в пропасть.

— Человечество — это одноатомный газ в баллоне. Частицы сталкиваются друг с другом и со стенками, и каждая частица хочет найти в баллоне дырочку, чтобы вылететь и лететь с постоянной скоростью в бесконечность.

Они подолгу молчат, смакуя только что изреченную мудрость и придумывая следующую, а потом один задумчиво говорит:

— Ба.

— Бу, — говорит другой.

— Бы, — присоединяется третий.

Потом мне еще часто приходилось краснеть и отворачиваться.

А потом я смотрел во все глаза, но летел все быстрее и быстрее. Вэ равно вэ-нулевое плюс жэтэ. И хоть вэ-нулевое равно нулю, от жэтэ никуда не денешься.

…Ему повезло. Ему отчаянно повезло. Она первая подошла к нему и сказала: “Я тебя люблю”.

Он не понял везения, не поверил. А потом поверил, но чем больше она доказывала, тем больше ему хотелось, чтобы она доказывала.

В конце концов она устала, небо затянулось низкими серыми тучами, и пошел мелкий дождь.

Воздух свистел в ушах, и глаза слезились. Передо мной мелькнула стиральная машина “Эврика-полуавтомат”, кухонный гарнитур, скандал из-за потерянного кошелька, талоны на колбасу и масло с ползающим по ним тараканом, радуга над осенним полем, пыльная дорога меж холмов, черные крутобокие корабли, крепостные стены…

Пролетел какой-то незнакомый старик, собачьими глазами глядящий на окна и констатирующий прохождение жизни, и я упал…

…на аккуратное дымное колечко. Я лежал на нем и покачивался, как на автомобильной камере посреди озера. Фиолетовый ноготь уцепился в край колечка и подтащил меня к себе.

— Ага-а-а, — сказали пухлые губки. — Ага-а-а. Великолепно небрежным жестом она отослала великолепных попсовых мальчиков.

— Я уже приглашена.

— Кгхм, — сказали попсовые мальчики, отослались и быстренько разобрали девчонок в ажурных колготках и юбчонках по самое ой-боже-ж-ты-мой!

— Быдло, — процедили им вслед пухлые губки и коснулись моего уха. — Достаточно попробовать на вкус одного, чтобы понять, что все остальные тоже протухли.

Одна рука легла мне на затылок, другая на плечо. Скосив глаза, я видел фиолетовые кинжалы в опасной близости от своего горла.

— За одного битого двух небитых дают, но я предпочитаю не разменивать. Ты тоже? А сердечишко-то колотится! А если еще ближе?

Я был окружен ею с трех сторон и думал, что ближе уже некуда, но ошибался. Сердечишко в самом деле колотилось, но вовсе не из-за этого. Хотя из-за этого тоже.

Я не танцевал десять тысяч лет. Когда мы шли танцевать, мы надевали джинсы в обтяжку, швы на этих джинсах были тщательно потерты хлебной коркой. Наши рубашки были донельзя приталены, а подтяжечная сбруя образовывала на спине узор посложнее “лестницы святого Иакова” или “фигуры оймеджей”.

Мы танцевали под “Кинг Кримсон”, и “Тэн-си-си”. Мы млели в темноте под лед-зепплинскую “Лестницу в небо” и арию Марии Магдалины из “Христа”. Мы скакали под “перлов”, “слэйдов” и “пинков”. Иногда мы снисходительно разминались под “АББА” и никогда под “демократов”.

С тех пор мальчики изрядно поглупели, а девочки помолодели, постройнели и посимпатичнели. И все танцевали под Давида из “Аукциона”. И пел Давид по-русски: