Его приятели успели уже уйти довольно далеко.

Эрцум, чувствуя потребность презирать и унижать Розу и ее обожателя, говорил:

— На девчонке, видно, приходится поставить крест. Я уже привыкаю к этой мысли. Уверяю тебя, Ломан, я от этого не умру… Но что ты скажешь о Гнусе? Видано ли такое бесстыдство?

Ломан горько усмехнулся. Он понял: Эрцум побит и жалуется, ища утешения в традиционной морали — неизменном прибежище всех побежденных. Ломан этой морали не признавал, как бы туго ему ни приходилось.

Он начал:

— С нашей стороны глупо было являться туда и полагать, что мы его смутим. Надо было сообразить, что такого не проймешь. Он уже давно считает нас за соучастников. Ведь сколько раз мы здесь встречались. Он и домой-то нас провожал, чтобы мы не мешали ему увиваться за этой Фрелих. Неужто он не допускает мысли, что ему, пока он таскался за нами, мог помешать кто-нибудь другой?

Эти слова ранили Эрцума, он застонал.

— Право же, ты не должен строить себе иллюзий на этот счет, Эрцум. Будь мужчиной.

Эрцум дрожащим голосом стал заверять, что Роза ему безразлична и что он уже больше не интересуется, чиста она или нет. Возмущает его только грязное поведение Гнуса.

— А меня ничуть, — заявил Ломан. — Напротив, этот Гнус начинает занимать меня: в сущности, он интереснейшее явление. Подумай, в каких обстоятельствах ему приходится действовать, ведь он вся и всех восстановил против себя. Тут необходима громадная самоуверенность, я бы, например, не выдержал. Да к тому же надо быть в какой-то мере анархистом…

Все это выходило за пределы понимания фон Эрцума. Он что-то буркнул себе под нос.

— Что? — переспросил Ломан. — Да, конечно, сцена вышла мерзкая. Но было в ней что-то мерзко-величавое, или, вернее, величаво-мерзкое. Так или иначе, но величие в ней было.

Эрцум не мог больше держать себя в руках.

— Ломан, неужто она и вправду не была невинна?

— Во всяком случае, Гнус теперь прикрыл грех. А из этого ты можешь сделать вывод об ее прежней жизни.

— Я считал ее образцом чистоты. Все это какой-то тяжелый сон. Ты будешь смеяться, Ломан, но я близок к самоубийству.

— Если хочешь, посмеюсь.

— Как мне с этим справиться? Неужели еще кто-нибудь переживал подобное? Я ставил ее так высоко, по правде говоря — я даже не надеялся ее добиться. Ты помнишь, в каком я был состоянии, когда разрывал курган? И, клянусь, не от радости, я просто дрожал перед ее решением. Видит бог, я бы удивился, если бы она согласилась бежать со мной. И как мог я надеяться, чтобы женщина с такой душою снизошла… И когда жребий был брошен…

Ломан искоса поглядел на него. «Жребий брошен…» Эрцуму надо было дойти бог знает до какого состояния, чтобы заговорить так высокопарно.

— …я и тогда чувствовал, что я пропащий человек. Но по сравнению с сегодняшним это еще было блаженство. Понимаешь ли ты, Ломан, до чего низко она пала?

— До гнуси.

— Нет, ты только подумай, ну пара ли он ей? Или уж она самая что ни на есть последняя?

Ломан не отвечал. Эрцуму, видно, насущно необходимо вознести Розу Фрелих до облаков. Этот недалекий малый внушает себе, что никогда не дерзал надеяться обладать Розой Фрелих. А цель этого самообмана — то, что Гнусу уж и подавно не подняться до нее из своей грязной лужи. Жизненный опыт в образе скотницы скрылся в туманной дали, рыжий помещичий сынок уступил место нервозному мечтателю; так было легче самолюбию Эрцума. «Вот они, люди!» — подумал Ломан.

— А когда я начинаю спрашивать себя, почему же, — продолжал Эрцум, — я не нахожу никакого объяснения. Я предлагал ей все, что только может предложить человек… Чтоб она меня полюбила; на это я, честно говоря, не очень-то надеядся. Она обходилась со мной не лучше, чем с тобой! Да и почему бы ей выбрать именно меня… Но Гнус… Можешь ты этому поверить, дружище? Гнус?!

— Женщины непостижимы, — изрек Ломан и погрузился в размышления.

— Я все еще не верю! Не иначе как этот подлец посулил ей золотые горы; он ее загубит.

И подумал:

«Может быть… тогда…»

Тут их догнал Кизелак. Он уже довольно долго крался за ними. Кизелак заорал во весь голос:

— Лопни мои глаза, если Гнус не расщедрился на десять марок; я подглядел в скважину.

— Врешь… скотина! — взревел Эрцум и ринулся на него с кулаками.

Но Кизелак это предусмотрел и в мгновение ока скрылся.

Кизелак соврал. Гнус и не думал предлагать деньги артистке Фрелих: не из деликатности и не от скупости, просто не догадался, и она это знала. Ей пришлось нередко и достаточно прозрачно намекать на неудобное жилье, прежде чем он вспомнил о квартире, которую обещал нанять для нее. Когда он наконец завел об этом разговор и предложил ей перебраться в меблированные комнаты, она вышла из себя и без околичностей потребовала, чтобы он снял и обставил ей квартиру. Гнус был поражен.

— Поскольку ты всегда проживаешь совместно с супругами Киперт…

Он привык мыслить прочными категориями; столь решительный переворот следовало всесторонне обдумать. Мозг его напряженно работал.

— А если — прошу заметить — супруги Киперт покинут наш город?

— А если я не пожелаю с ними ехать, — немедленно возразила она, — что тогда мне прикажешь делать?

Он растерялся.

— Ну же, Гнусик, ну? — Она заегозила вокруг него и вдруг, торжествуя, воскликнула: — Тогда я останусь здесь!

Он просиял. Вот это новость! Ничего подобного ему в голову не приходило.

— Тогда ты останешься здесь, останешься здесь, — твердил он, стараясь привыкнуть к этой мысли. — Это ты хорошо придумала, — признательно добавил он. Он был счастлив, и тем не менее через несколько дней ей опять пришлось немало поворковать, прежде чем он уразумел, что должен отныне оплачивать ее стол в каком-нибудь хорошем ресторане, так как питаться в «Голубом ангеле» она больше не желает.

Сообразив наконец, чего она от него требует, он даже предложил столоваться вместе с ней. К большому его разочарованию, она это предложение отклонила, зато позволила ему оплачивать в «Шведском подворье» не только ее стол, но и комнату, покуда не будет нанята и обставлена квартира.

Гнус с юношеским пылом хватался за любую возможность вырвать Розу из ее окружения, крепче привязать к себе, всему свету противопоставить артистку Фрелих. Он торопил обойщика — ведь он работает для артистки Фрелих. Пугал мебельщика недовольством артистки Фрелих, в бельевом и в посудном магазинах внушительно толковал об изысканном вкусе артистки Фрелих. Город принадлежал артистке Фрелих; Гнус везде брал то, что достойно ее, везде произносил ее имя, не обращая внимания па неодобрительные взгляды. Нагруженный свертками, он неустанно носился к ней и от нее, с утра до вечера был озабочен неотложными и весьма важными делами, которые ему необходимо было обсудить и обдумать с артисткой Фрелих. На его землистых щеках от этой радостной деятельности пылали красные пятна. По ночам он крепко спал, а дни его были заполнены до отказа.

Единственным его огорчением было то, что она нигде с ним не появлялась. Ему хотелось водить ее по городу, показывать королеве ее королевство, представлять ей подданных, защищать ее от мятежников: в ту пору Гнус не боялся мятежа, а даже стремился вызвать его. Но у нее либо именно в этот час оказывалась репетиция, либо она чувствовала себя усталой и нездоровой, либо толстуха ей чем-нибудь досадила. По этому случаю Гнус однажды закатил Кипертше сцену, но тут выяснилось, что в этот день она в глаза не видела артистку Фрелих.

Гнус оторопел. Толстуха многозначительно улыбалась. В полной растерянности он пошел обратно к артистке Фрелих, и ей пришлось снова его успокаивать.

Причина такого ее поведения была проста: она считала преждевременным показываться с Гнусом. Увидят его с нею и начнут на нее наговаривать. Еще не уверенная в своем безусловном влиянии на него, она боялась, что не сумеет опровергнуть то, что ему на нее наплетут. Непогрешимой она себя не считала: но у кого не водится в прошлом каких-нибудь грешков? Все это сущие пустяки, конечно, но если уж у мужчины серьезные намерения, то ему незачем знать о них. Будь мужчины поразумнее, насколько легче была бы жизнь! Она ущипнула бы своего Гнусика за подбородок и все бы ему выложила: так, мол, и так. А теперь — изволь выворачиваться. И самое скверное, — он может вообразить какую-нибудь несуразицу, например, что она остается дома, желая поразвлечься без него. А это, видит бог, не так. Этим она сыта по горло и рада-радехонька немножко отдохнуть со своим старым чудаком Гнусиком, который занимается ею столько, сколько никто никогда не занимался, и к тому же — она поглядела на него долго и задумчиво — он действительно кавалер что надо.