Правда, дальше он не выучил. Но, главное, он задохся от безмерной ярости к этому толстому, хохочущему, пьяному человеку. Все поплыло у него перед глазами. Он чувствовал, что умрет на месте, если тотчас не налетит на него с кулаками, не наступит коленями ему на грудь. Его передернуло раз, другой; он поднял сжатые кулаки… и бросился вперед.
Атлет, задыхавшийся от смеха, ничего подобного не ждал; таким образом, он оказался в невыгодном положении. Эрцум действовал всерьез, и у него становилось легче на душе, по мере того как он утолял свой мускульный голод. Они катались из угла в угол. В пылу драки Эрцум услыхал вскрик Розы. Он знал, что она смотрит на него, дышал глубже, крепче сжимал руками и ногами тело противника, ибо испытывал неимоверное облегчение от того, что все стало на свои места: он борется на ее глазах, как боролся тогда с пастухом за скотницу.
Тем временем Гнус, проявивший весьма мало интереса к этой схватке, обратился к Ломану:
— А что происходит с вами, Ломан? Вы сидите здесь и курите, — опять-таки, конечно, — а между тем в классе вы отсутствовали.
— Я был не в настроении, господин учитель.
— Тем не менее, однако, вы в настроении с утра до вечера торчать в «Голубом ангеле».
— Это дело другое, господин учитель. Сегодня утром у меня была мигрень. Врач запретил мне всякое умственное напряжение и предписал рассеяться.
— Так-с! Допустим…
Гнус пошмыгал носом. И напал на идею.
— Вот вы сидите и курите, — повторил он, — а спрашивается, приличествует ли это гимназисту в присутствии учителя?
И так как Ломан продолжал сидеть не шевелясь, утомленно, хотя и с любопытством глядя на него из-под полуопущенных век, Гнуса взорвало.
— Бросьте папиросу! — сдавленным голосом крикнул он.
Ломан не шелохнулся. Меж тем Киперт и Эрцум подкатились под стол; Гнусу пришлось спасать себя, артистку Фрелих, целый арсенал стаканов и бутылок. Покончив с этим, он заорал:
— Итак! Вперед, начали!
— Папироса, — отвечал Ломан, — гармонирует со всей ситуацией, а ситуация необычная — для нас обоих, господин учитель.
Гнус, испуганный сопротивлением, дрожал мелкой дрожью:
— Бросить папиросу, я сказал!
— Весьма сожалею, — ответил Ломан.
— Как вы смеете, мальчишка!
Ломан только отмахнулся от него своей тонкой рукою. Вне себя Гнус вскочил со стула, как тиран с пошатнувшегося под ним трона.
— Вы бросите папиросу, или я испорчу вам всю жизнь! Я вас уничтожу! Я не намерен…
Ломан передернул плечами.
— Сожалею, господин учитель, но теперь это уже невозможно. Вы, видимо, не отдаете себе отчета…
Гнус налился кровью. Глаза у него стали, как у разъяренной кошки; жилы на шее вздулись, в провалах от выпавших зубов проступила пена, указательный палец с пожелтелым ногтем простерся к врагу.
Артистка Фрелих, еще не вполне очнувшаяся от сладостных воспоминаний и потому несколько ошалелая, прильнула к нему, осыпая бранью Ломана.
— Да что вам от меня надо? Вы лучше его утихомирьте, — посоветовал тот.
Но тут Эрцум и Киперт налетели на два отчаянно затрещавших стула и так наподдали сзади обнявшуюся чету, что те ткнулись носом в стол. Из укромного уголка за туалетным столиком Розы Фрелих раздался ликующий смех Кизелака. Оп втихомолку утешался там с госпожой Киперт.
Выпрямившись, Гнус и его подруга озлились еще больше.
— Вы у меня самый последний, — кричала она Ломану.
— Я помню, сударыня, что вы мне это обещали, и заранее радуюсь.
И покуда она, растрепанная, в расстегнувшемся платье, с гримом, растекающимся по вспотевшему лицу, на все лады его поносила, его вдруг разобрало страстное желание: как сладостно унизить свою жестокую любовь темными ласками порока!
Но желание это мгновенно прошло. Гнус, корчившийся в судорогах страха, догадался пригрозить ему:
— Если вы сию минуту не бросите папиросу, я самолично препровожу вас домой к отцу!
А в этот вечер в доме Ломанов ждали гостей, в том числе и консула Бретпота с супругой.
Ломан живо представил себе, как Гнус врывается в гостиную… Невозможно обречь Дору Бретпот на такую встречу, тем более теперь: вчера он узнал, что она беременна. Его мать проговорилась… И это было причиной его отсутствия в классе. Подперев голову кулаками, он целый день просидел, запершись, в своей комнате, ибо мучительные мысли об этом ребенке, — то ли от асессора Кнуста, то ли от лейтенанта фон Гиршке, а возможно, в конце концов, что и от консула Бретпота, — сами собой слагались в стихи.
— Идите за мной! — орал Гнус. — Ученик шестого класса Ломан, я приказываю вам идти за мной.
Ломан раздраженно бросил папиросу. Гнус мгновенно успокоился и снова сел на свое место.
— Так-то оно лучше! Разумеется, конечно. Теперь вы ведете себя, как подобает ученику, желающему снискать благорасположение учителя… И этот учитель прощает вас, Ломан, ибо вы… — опять-таки — безусловно являетесь mente captus.[7] Это, конечно, следствие несчастной любви.
Ломан бессильно уронил руки. Он стал мертвенно-бледен, а глаза его запылали таким черным огнем, что артистка Фрелих в удивлении на него уставилась.
— Или я ошибся? — источал яды Гнус. — Ведь вы, надо полагать, сочиняете стихи именно потому, что…
— Не дошли до конца класса, — конфузливо закончила артистка Фрелих. Она переняла этот оборот у Кизелака.
Ломан думал: «Эта мразь все знает. Сейчас я встану, пойду домой, влезу на чердак и направлю ствол ружья себе прямо в сердце. А внизу за роялем будет сидеть Дора. Песенка, которую она поет, вспорхнет ввысь, и золотая пыльца ее крыльев, мерцая, усыплет мой смертный путь…»
Артистка Фрелих осведомилась:
— А вы хоть помните, что вы на меня насочиняли?
Она сказала это беззлобно, со вздохом. Ей хотелось от него кое-чего другого. Теперь она ясно вспомнила, что всегда хотела от него большего, и подумала, что он жестокий человек и не слишком сообразительный.
— «Коль в интересном положенье…» Ну, и что же, спрашивается, в интересном положенье?
Еще и это. Они и это знали. Ломан, приговоренный к смерти, встал и пошел прочь отсюда. Уже взявшись за ручку двери, он услыхал, как Гнус говорит:
— Ясно и самоочевидно. Вы питаете несчастную любовь к артистке Фрелих, которая, однако, отказала вам во взаимности и тем самым в удовлетворении желания, высказанного вами в упомянутых бесстыдных стихах. Не удалось вам посидеть в каталажке артистки Фрелих, Ломан. Вам остается только вернуться к своим пенатам, Ломан!
Ломан круто обернулся:
— Так это все?
— Да, — подтвердила Роза. — Все точка в точку. Что ни слово, то правда.
Старый дурак, расплывающийся от хвастливой старческой гордости, и неаппетитная девчонка — вот и все. Оба безвредны, и оба ничего не знают. Трагедию только что истекших минут Ломан пережил по ошибке, он не имел права на нее. Ему незачем идти стреляться. Он почувствовал разочарованье. Как все это по-дурацки вышло; унизительная житейская комедия, а он живет и все еще торчит в этой каталажке.
— Ну-с, фон Эрцум, — произнес Гнус, — а теперь извольте-ка незамедлительно очистить поле действия. А за то, что вы осмелились в присутствии учителя затеять драку, вам придется шесть раз переписать те стихи из псалма, которых вы не знали.
Эрцум, протрезвившийся и отягченный сознанием, что мускульная радость, только что им испытанная, — самообман, что победа над этим силачом ни к чему не привела, ибо победитель тут один — Гнус, не шевелясь глядел в равнодушное лицо артистки Фрелих.
— Убирайтесь вон! — рявкнул Гнус.
Кизелак хотел прошмыгнуть за ним.
— Куда? Не испросив разрешения учителя!.. Вам дается задание — выучить наизусть сорок стихов Вергилия.
— Это почему? — возмутился Кизелак.
— Потому что так желает учитель!
Кизелак исподлобья на него посмотрел, решил, что лучше не связываться, и потихоньку ускользнул.
