Он быстро удалился с места своего триумфа (!), в состоянии внутреннего ликования поднялся по берегу до Хансэка, где без промедления уселся в саду совсем рядом с водой, откуда открывается вид на самое красивое место в Гамбурге… Только теперь отсюда он отслеживал взглядом другую сторону, берег сверху донизу, но ничего не обнаруживал — ни скопления людей, ни суеты или волнения. Впереди справа кружили три яхты, четвертая — далеко позади, однако Бекерсона и его яхту словно ветром сдуло… А может, он изменил свою внешность и живет себе припеваючи? Вдруг это последняя хитрая проделка Бекерсона? Пожалуй, исключено. Его фантазия сыграет с ним злую шутку, в конце концов существует сила тяготения да еще логика, которую пока еще никто не отменял, даже Бекерсон! А может, яхта запуталась в прибрежных кустарниках, может, она продолжает носиться по кругу с неподвижным яхтсменом за рулем, и будет замечено, что судном управляет призрак… Трудно представить себе, что некто так долго может сидеть в яхте безмолвно и неподвижно… Впрочем, и он сидит сейчас здесь, замерев, наслаждаясь происходящим перед ним спектаклем, многоцветным парусным парадом. Первая гонка закончилась, яхты выстроились для очередного старта, и в его сознание впервые закралась новая мысль: а достиг ли он цели?

Спасен кусочек его жизни… Он считал себя скорее заторможенным человеком, лишенным энергии, ничто не отметал так решительно, как грубую физическую силу; он далеко не герой, не борец, не дуэлянт, но вот сейчас он устроился здесь и не без сарказма заказал кусок шоколадного торта, кофейник на две чашки кофе, рюмочку коньяка — он с аппетитом будет вгрызаться в эту выпечку, если кто-то обнаружит там его, того незнакомца, кого он называет Бекерсон и который отважился вторгнуться в его жизнь и отнять ее у него… Он все сидел перед своей тарелкой, спину ему грело солнце, а перед ним гулял ветер и катились волны — как вдруг до его слуха донесся легкий всплеск воды, похожий на выстрел. Может, это выстрел (!) судьи, отправившего еще одну группу яхтсменов на дистанцию… От удивления он даже не смог сдержать улыбку, потом из него словно вырвалось: а вдруг это был и его выстрел, его слышный выстрел, такой вот стартовый выстрел… И тем не менее он это пережил, воспринимая эту жизненную удачу, как свое чудесное освобождение — все, все позади, опасность миновала… Яхты там на высоте стартера, и там же ветер гонит по небу крохотное облачко дыма… Новый заезд яхт, плотный клубок парусных судов начал гонку, а он отсиживался на суше и детально разглядывал противоположную сторону, ведь где-то там его визави.

Вначале ожидание, потом какое-то завывание — все это потерялось, растворилось в воздухе… Он с улыбкой подумал: как медленно все раскручивается, дураки вы… Затем ему снова показалось: что-то затевается, очень далеко на берегу собрались люди, потом опять никого. Он вышел из кафе, направился вниз по улице, все время вдоль Альстера, впервые детально разглядывая реку на фоне грандиозной Гамбургской кулисы… Подошла к концу суровая зима с ее нескончаемыми мучительными холодами, теперь-то все и началось, обнажались луга с желтыми и белыми проталинами.

Он остановился на несколько минут на краю какого-то луга, чтобы понаблюдать за футбольным матчем. Когда мяч попал ему под ноги, он понял взгляды детей — как тот сейчас среагирует? — и отбил мяч ногой. Один мальчишка крикнул: спасибо! Взаимопонимание было налицо. Он продолжал свое странствие, на его пути встречались женщины с детскими колясками, вдвоем и в одиночку. Одна из них, самая юная, одарила его испытующим взглядом. Такого не случалось с ним уже давно.

На какое-то необузданное, отчаянное мгновение он представил себе, что сейчас заговорит с этой молодой женщиной, изольет ей душу, обратившись к ней откровенно и даже несколько категорично. Он знал, что способен на это. Вспомнилась ему и Лючия с ее кротостью и уступчивостью, он даже наслаждался нахлынувшими на него мыслями, но еще больше удовлетворения испытывал от осознания собственного целомудрия и одиночества. Теперь его больше устраивал монашеский образ жизни, когда он, замкнувшись в себе, сосредоточившись, уже ничем ни с кем не делился. И наконец, последнее, что ему привиделось: его знакомый, известный писатель, высказывание которого ему запомнилось, — испытание — богиня счастья! — просто-напросто прошел мимо него. Театрал, целиком и полностью находящийся в плену своей безумной жизни, не поднимая глаза, корчил странные малопонятные гримасы, даже не пытаясь поймать его своим отсутствующим взглядом… И снова на приличном удалении ото всего, как испытание и доказательство: все хорошо кончается.

А потом до его слуха донеслось завывание сирены.

В ту ночь он снова впервые спал спокойно. Удивительно, что он не испытывал ни малейшего страха перед уголовным преследованием, государственной властью и органами правосудия. Такого сна у него не было несколько месяцев. В ту ночь он по крайней мере осознал, что теперь все миновало и с него свалилось тяжкое бремя, связанное с произошедшим. Ему казалось странным, что он все это вроде бы совершил (он, далеко не самый смелый, избегавший насилия), что он смог. Он ощущал даже нечто вроде гордости за самого себя, за проявленную им энергию: ты рвался меня прижать, заглотить, что ж, но все вышло по-другому — я тебя «пришил»! Архаический принцип «око за око» и «как ты мне, так я тебе», причем ему было все равно, и он даже не задумывался о том, что кто-то мог потребовать от него ответа, потребовать, но позволительно спросить — почему? Из-за той крысы? Боже мой, вот свинья! Пока все это продолжалось, он, Левинсон, размышлял только об одном: как вырваться из этой мертвой хватки, из этого, как ему казалось, водоворота, определяющего его жуткую мнимую участь.

Тем не менее на некоторое время он затаился в ожидании ареста — он предъявил прокатчику парусных судов свое удостоверение, хотя его, Левинсона, на причале более или менее знали, ведь и раньше он брал здесь лодки напрокат. Но ничего не происходило, никто им не интересовался, никто от него ничего не хотел ни в субботу, ни в воскресенье. В понедельник ранним утром он вышел из дома, чтобы купить все свежие газеты. Он тщательно просмотрел, прежде всего гамбургские, и только в двух наткнулся на сообщение более или менее одинакового содержания. Это была, пожалуй, маленькая заметка на внутренних страницах, посвященная местным новостям: «Мертвец (или „Смерть“) на Альстере. Неизвестный мужчина примерно шестидесяти лет совершил на Альстере самоубийство: взятую им напрокат яхту прибило к берегу в Гарвестхуде. Было найдено оружие. Пока установить личность не удалось». Происшествие казалось, в общем, ясным, однозначным, краткую заметку можно было пробежать глазами и сразу забыть. У него, Левинсона, после столь волнующего происшествия эта заметка вызвала глубокое разочарование. Он позволил себе выпить шампанского, подняв бокал за своего поверженного противника, человека, которого он называл Бекерсоном. Занятия парусным спортом он пока отложил.

И во вторник утром он все еще чувствовал облегчение и восторг. Словно накатами формировался процесс его восприятия — он как бы вновь делал для себя открытия в бытовой сфере, складывалось впечатление, что он все проделывал впервые: он словно впервые как следует позавтракал, впервые беззаботно прогулялся, впервые себе в удовольствие сходил в магазин за покупками. Однако продолжало мучить и омрачать его триумф над коварным, поверженным противником неожиданно возникшее и впоследствии упрямо напомнившее о себе, хотя и ничем не оправданное безумное представление о том, что убитый им человек вовсе не причастен к данной истории. Между тем он каждый раз сразу успокаивался — исключено, это был он, его человек Бекерсон, тот самый, что находился на корме судна «Сузебек»! Уже одно его поведение, ухмылка и грубые манеры — как он на своей яхте врезался в Левинсона! А если он уже был мертв в своей сидячей позе? Стало быть, он, Левинсон, выстрелил в мертвеца? Но и это было едва ли возможно: ему запомнилось, как дернулась его рука, которую тот в решающий момент никак не мог вытащить из кармана.