Она стала дарить ему всякую всячину — то ручку, то античные стаканы, то шарф. Ему бросилось в глаза, как она распоряжается средствами. И он задал самому себе вопрос: откуда у нее деньги?

Может, все это оплачено ими? Он стал за ней шпионить, проверял сумочку, всячески контролировал, но все безрезультатно. Он был к ней холоден и жесток, высокомерен и мелочен, но она проявляла выдержку, находя всему свое объяснение. Очевидно, речь шла об истинной любви, как он истолковал данный случай самому себе: она любит меня, проговорил он с ухмылкой перед зеркалом, не веря в это ни секунды. Просто он абсолютно точно знал, что все это борьба, ее готовность отдаваться ему — стратегия, ее терпение в отношениях с ним — тактика, ее покорность — стремление привязать его к себе, приучить, завладеть им и удержать. И чем острее он это осознавал, тем сильнее было отвращение к ней. Так, например, он совершенно логично доказывал ей невозможность их любви, поскольку она его совсем не знала, не имея понятия, кто он такой, да он и сам в общем-то этого не знал, а также внушал ей всякие прочие банальные вещи, которые впоследствии внушали страх ему самому.

Ведь чем регулярнее он с ней встречался, чем удивительнее становились его вторжения в ее автономный склад жизни, тем более чужим и почти зловещим он казался самому себе. Он смотрел на себя как на какого-то чужака, в глубоком трансе с налетом просветления. Так он воспринимал свою жизнь, все более ирреально, все более извращенно, но при этом с полной ясностью, почти осознанно; он сам воспринимал себя как бы на расстоянии, как некого третьего, в котором видел как бы незнакомца, который тем не менее был ему весьма близок. Фактически контекстурная полнота функционировала блестяще, как запущенный автомат.

Его новая жизнь развивалась по принципу все ускоряющегося падения. И тем не менее он глубоко сознавал и понимал: то была жизнь по вызову, другими словами, жизнь отстроченная. Он в любой момент был готов к тому, что определенные обстоятельства в один миг могут разрушить все это. И тем не менее он наслаждался этим: ее сговорчивостью и слезами, кроме того, он принимал деньги, которые она ему навязывала, правда, речь шла о небольших суммах, хотя он отдавал себе отчет в том, что за все оплаченное придется отвечать ему. Может быть, его неадекватные приступы ярости, его перепады настроения объяснялись именно знанием подноготной, несостоятельностью всего происходящего.

Он лишь махнул рукой на телефонный звонок из полицейского участка (и откуда только они узнали его номер телефона?) и вопрос, продолжают ли его беспокоить. До него сразу все дошло: нет, в этом отношении претензий больше нет, возможно, дало о себе знать сильное раздражение, профессиональные неудачи, проблемы на работе — понимаете? Нет, в остальном все в порядке, в общем, ничего нового… Все это вовремя пришло в голову, он снова ощутил свои способности — да, тогда он, по-видимому, стал жертвой заблуждения, но в любом случае этот звонок — приятный для него знак внимания, сердечно благодарен за это. Законопослушный гражданин, он болтал своим языком, играя пистолетом, лежавшим перед ним на столе.

Он уже давно стал испытывать наслаждение от своего, как он выражался, ложного существования: общее состояние чуждой инородности, почти полной отверженности в окружении, произвольный разрыв всех прежних уз, счастье, несмотря на мучительную боль, которую он при этом ощущал и которая все еще жила в его воспоминаниях. Странный жизненный опыт, своего рода сползание в аномальный мир. Это вызывало его интерес, завышенное восприятие жизни, всегда преходящее, всегда абсолютно рисковое в деталях, как небрежно наброшенный на плечи предмет одежды, чуточку широковатой, чуточку измятой, — вот точно так, словно одежда с чужого плеча, ощущал себя он. Он сменил свой стиль, купил новые вещи, очки, шляпу (борзалино), сапоги к куртке-парке и джинсам, до смешного роскошные ковбойские сапоги из крокодиловой кожи на высоких каблуках, в которых его походка стала пропорциональной и сбалансированной.

Однажды дело чуть не кончилось бедой — в дверь позвонил пришедший его проведать прежний сосед, который накоротке оказался в городе и нагрянул к нему. Его мгновенно охватила паника: что делать с непрошеным гостем? Но он быстро взял себя в руки и предложил гостю зайти. Войдя в кухню, он, словно невзначай, мимоходом набросил на пистолет газету и стал играть уже новую роль. Он что-то рассказывал гостю, выдумывая на ходу (посетитель как спарринг-партнер, ну, каков я в этом качестве?), впарил ему какую-то сумасбродную историю о деятельности секретных служб, над которой он работает и для завершения которой ему требуется помощь. Работа не из легких, возможно, даже не совсем безопасная… Его гость как-то сразу посерьезнел и мгновенно ретировался. Для него, Левинсона, это был просто эксперимент, участием в котором он был крайне доволен; хотя шутовскую репризу нельзя было принимать всерьез, тем не менее она стала «подходом к теме». Именно к этому он хладнокровно стремился, желая убедиться, как далеко мог бы зайти и, если это произойдет, каким образом смог бы достичь поставленной цели. В общем, в находчивости ему трудно было отказать, а все происшедшее было, по сути, случайной встречей, не более.

Потом он снова восстановил нить, связывающую его с собственным тяжеловесным «я»; при этом некоторое время его раздражала мучительная мысль о том, что его прежний сосед (о, Бекерсон, помоги!), в свою очередь, мог оказаться ряженым. Но эту догадку он вскоре отбросил.

Так он стал сообщником.

Поручение было отправлено ему как бы мимоходом. Он, Левинсон, сидел в рыбном ресторане, в который иногда наведывался. Ресторан, где было много столиков, представлял собой обширное помещение. Посетителей было много, они быстро сменялись. Там его и подозвали к телефону: …здесь есть такой господин Левинсон? Удивленный, он вышел в коридор, который вел в кухню. Там над узким карнизом на стене висел телефонный аппарат. Как только он начал: да, слушаю, на другом конце провода мужской голос произнес только одно слово: Кремер! Внезапно охрипшим голосом он ответил: какой там еще Кремер? И еще: кто это? Словно не понял, о чем идет речь. Однако извне еще раз раздалось: вам понятно, Кремер! После чего абонент повесил трубку.

Так, стоя в узком коридоре перед телефонной раковиной, он получил это сообщение, продолжая прижимать трубку к уху. Из кухни доносились разные запахи. Он спиной ощущал ресторанную суету, совсем рядом с ним торопливые шаги, заметный сквозняк гулял по коридору от носившихся по нему людей. Он расслышал даже реплики недовольства посторонним типом, который вторгся в их профессиональную сферу. Потом до его слуха донесся из зала какой-то невнятный говор, а он, Левинсон, все стоял как громом пораженный, словно в каком-то ином состоянии — будто перенесенный в иное столетие, вдруг подумал он, острейшим образом воспринимая все вокруг.

Он еще очень долго неподвижно стоял в коридоре, чувствуя, как официантки и официанты мелькают у него за спиной с пустыми и полными подносами, все еще прижимая к уху трубку, из которой уже давно ничего не доносилось, кроме какого-то шипения, шуршания или щелканья. Только теперь до него дошло, он все понял, мгновенно воспринял все уже неизменное, но не хотел и не мог осознать случившегося. Поэтому продолжал бессмысленно прижимать телефонную трубку к уху, все еще вслушиваясь, а оттуда доносилось исключительно ритмичное «пи-пи» и больше ничего. Наконец он неохотно повесил трубку на крючок, что означало своего рода окончательный разрыв прежней связи с анонимным абонентом, которая, по-видимому, хоть давно уже не существовала, но лишь теперь этот разрыв получил свое однозначное и окончательное подтверждение.

Потом он без труда отыскал свое место в зале ресторана и некоторое время сидел в глубоком раздумье, уткнувшись взглядом в тарелку: Кремер! Чем дольше он так сидел и размышлял (по правде говоря, с самого начала), тем более определенными и окончательными казались ему былые предчувствия и догадки. Значит, Кремер. И хотя, признался он самому себе, данная взаимосвязь не оставляла больше абсолютно никаких сомнений, все же его захватил неудержимый (!) поток разных мыслей, ощущений и закипавшего в душе возмущения. Вместе с тем напоминало о себе и нечто иное, этот чудовищный, абсурдный и сбивавший с толку соблазн распоряжаться чьей-то жизнью и смертью.