В состоянии какого-то явного помешательства он принялся снова убирать всю квартиру и даже попытался уничтожить свои отпечатки пальцев, правда, это не имело целенаправленной и методической и тем более криминологической мотивации, скорее всего за этим порывом стояла потребность предать забвению собственное существование. К этому моменту криминальный аспект настоящей истории с его участием стал развиваться в каком-то абсурдном направлении. Он перестал себя узнавать, да и вообще никто его таким не знал! А когда затем все было готово, он с удивлением отметил, что вознамерился надолго покинуть свою вычищенную и убранную квартиру. Сумка со всем необходимым уже стояла около двери.

Самое тревожное в этой мучившей его ситуации заключалось в том, что он предпринимал действия, не зная во имя чего. Он не мог не действовать, не мог пребывать в пассивном состоянии, как, впрочем, однажды в своей юности, когда стал жертвой несчастного случая: при попытке забраться на резко обрывающиеся шпалеры он с немалой высоты, как жук, упал прямо на спину и тогда от боли не мог ни лежать, ни стоять; трудно было даже дышать, а мог он только одно — ходить, бессознательно и бездумно, делать шаги лишь пригнувшись, кое-как перемещаться, задыхаясь — причем по кругу, поскольку, видимо, только таким образом худо-бедно налаживалось дыхание… Друзья смеялись над ним (вот уж настоящее комическое представление!), а он самому себе ничего не мог объяснить, не мог сказать ни единого слова, не был в состоянии донести до них серьезность своего положения, потому что задыхался. И теперь рядом с дверью он наконец-то начал снова включать и свой мозг. К нему вернулось самообладание, и в какое-то мгновение он задумался о том, что, может, записку все же сочинил он сам… Нет, сомнений на этот счет быть не могло, скорее всего они побывали здесь в квартире, прошлись по его комнатам, посидели в кресле, вероятно, даже звонили по телефону и в любом случае сочиняли эти ссылки на «Горную книгу», пока он по их — указанию? по их воле? — находился где-то вне дома… Наконец ему стало ясно: в прошлый раз, когда его захватила безумная страсть к домашней уборке, наряду с собственными он, разумеется, уничтожил и все чужие отпечатки пальцев, следы ног, короче говоря, свидетельства… Однако имело ли все это еще какое-то значение и что еще надо было предпринять? При всей отвратительности одной его мысли об их присутствии здесь было бы очевидным абсурдом в столь мучительный для него миг вообще допускать такую мысль.

И тем не менее оставались сноски: ведь это явно не его почерк, а Бекерсона! Между тем ему было знакомо даже очко его шрифта, не столько в каллиграфическом смысле, сколько в смысле наклона (см. «Горная книга», стр. 234). Его раздосадовало исследование, затеянное на базе одного текстового фрагмента, это поручение, сплошная тупость да глупость. При всей его практической сноровке этот Бекерсон, наверное, больной человек, скорее всего сбрендил, но оттого он не менее безобидный! Вся его кажущаяся утонченность — лишь хитрость примитивного человека, а вся придуманная им суета — сплошное самодовольство и хладнокровие, что заслуживает и другого названия — смехотворный, злокачественный план, хотя, может быть, и с задатками гениальности, что, впрочем, еще надо было доказать… Кстати сказать, вычленение какого-то фрагмента само по себе еще не грех, однако какой еще смысл вкладывался в понятие «инсинуация»? Преодолев шок, он стал постепенно приходить в себя, — сказывался переход от мистификации к реальности. Тем не менее он уже принял решение под влиянием адресованного ему призыва — Левинсон, Левинсон, не позволь себя одурачить! — причем иногда он вдруг говорил себе категоричное — или я, или ты! — а потом снова в нерешительности колебался. Это были панические мысли, ему казалось, все развивается слишком стремительно, словно на бегу, без глубокого осмысления, так нельзя было мыслить, это значило принимать желаемое за действительное, и тем не менее: отныне он собирался избегать и отвергать мысленную связь с Бекерсоном, ссылаясь на «Горную книгу» — 234. Он достанет записочку из своего скоросшивателя, прикрепит ее к стене, а потом просмотрит все свои записи, порвет их и выбросит одним махом, как отключают рубильником свет — а почему бы нет? — или ты, или я, как он себе сказал… Может, съедете этой квартиры, поменяет имя, старую мебель, обрубит все прежние связи, отключит, как на отдыхе, газ, воду, свет, телефон… Он ухмылялся и прикидывал, что делать: просмотреть все документы, отобрать нужное, сохранить грамоты, акты или оставить все как есть? А может, ничего не трогать, ограничившись только изъятием подозрительного указания сегодня в 10 часов, может, стоит избавиться от этих следов? Но даже в этом не было необходимости, ибо если они все спланировали, осуществили и подсунули ему, подбросив разные сноски и записи, то без труда могли изготовить улики и изобличающие «следы». Итак, он вырвал из своего календаря листок с указанием времени и прикрепил его на зеркало в прихожей — пусть все же знают, что он разгадал их уловку, пусть будут в курсе дела! Пока он не изменял самому себе, все складывалось как надо.

Выходя в пальто из квартиры, запирать дверь на ключ он не стал, только захлопнул. Пока он спускался по лестнице, никто из соседей ему не встретился. Он с легкой душой вышел на улицу и быстро зашагал прочь. Вскоре дом остался у него за спиной. Он выбрал известный ему маршрут. В левой руке у него была папка для бумаг, в которой находились удостоверение личности, дискеты с записью проделанной ранее работы, отражавшей всю его профессиональную жизнь, а в правой он держал дорожную сумку, в которую положил кое-что из одежды да еще кое-какие предметы личной гигиены. Он шагал по улицам, радуясь тому, что надел пальто, это в связи с наступлением холодов было совсем нелишне. Несмотря на панику, на душе у него все-таки было светло и даже почти радостно: снова бегство, уход из дома (со временем это стало его любимой темой)… Теперь все зависело от него, от его правильного решения, он ощущал свою походку, свою энергичную осанку, он воспринимал себя почти как десницу Божью для Кремера, словно благополучие и надежное житие последнего ныне определял исключительно он. Словно его шаги сами устремлялись в том направлении, которое он осознал только тогда, когда оказался на пороге дома Лючии, который без колебаний переступил.

Он поднялся наверх и своим ключом открыл входную дверь, потом закрыл ее за собой и медленно положил ключ на комод в прихожей. Она стояла в дверном проеме и смотрела на него, не выказывая никакого удивления, не задавая вопросов. Она наблюдала, как он положил на место ключ, как поставил на пол дорожную сумку и свою папку, как повесил пальто; она взирала на все удивительно спокойно, без особой радости на лице, затем, не проронив ни слова, первой прошла в комнату и молча села, словно все происходившее не имело к ней ровным счетом никакого отношения. Потом прошла в кухню — ты голоден? — и приготовила что-то поесть, но сама есть не стала. Разговор в общем-то не клеился. Он распространялся о каких-то второстепенных вещах третьестепенной важности, она внимательно слушала, потом убрала со стола, приготовила постель и удалилась в ванную. Он некоторое время посидел у окна, потом отправился следом за ней. Лючия находилась там, устроившись на краю ванны. Он приблизился к ней и обнял. Однако в его объятиях она застыла как лошадь или животное, терпеливо ожидающее активного действия. Потом он отвел ее в комнату и уложил в постель, где она, как и в ванной, оставалась пассивной, демонстративно повернувшись к стене.

Позже, когда они рядышком лежали под одеялом и наблюдали световые отблески, игравшие над ними на потолке, она вдруг спросила его — так что, сегодня — это последний раз? И точно зная, что она права, он постарался отбросить эту мысль, разубедить ее, но Лючия ему больше не верила. Какой умной она казалась ему в ее незнании, будто медиум с реальным предчувствием — и вновь обстоятельства оказывались выше, чем их крохотное желание, чем смехотворно крошечные «я» обоих. Однако он взял себя в руки, якобы не понимая суть дела и вместе с тем желая успокоить ее. Но она никак не реагировала, продолжая молча на него смотреть, пока наконец и он не осекся.