Стало быть, они это знали, так же как они знали все: они были в курсе его встреч, его любовной связи — и это был, по сути дела, их комментарий. Если в этом новом сообщении и улавливалась едва заметная критика, означало ли это, что они не согласны с тем, что он и Лючия?.. Они ведь не являлись надзирателями за добродетелью, а его частная жизнь их действительно не касалась, или это не так? Нет, он с тем большей решимостью и непреклонностью… в общем, пусть за ним надзирают, ему было все равно, он им вовсе не был обязан и не собирался позволять собой командовать. Тогда уж он лучше вернулся бы к ней, встал бы перед ее окном, и если бы она, Лючия, спросила его, что там за окном, ответил бы просто: ничего особенного… Он вышел из кафе и как-то невольно направился в другом направлении — к ней! Хотя точно знал, что за ним никто не следит, он прошел-таки мимо ее дома. Удивляясь самому себе, он задумался, куда теперь идти и что делать.
Повернув, он с помощью оставленного ему ключа наконец вошел в квартиру.
Лючия появилась под вечер, как он сразу же заметил, приятно удивившись его приходу. Однако, приглушив свои эмоции, она приветствовала его скорее сдержанно, как старая знакомая, просто чмокнув в щеку. Потом поинтересовалась, не хочет ли он что-нибудь поесть вместе с ней. Видимо, Лючия надеялась на его приход — у нее все было, она даже налила ему немного вина. Потом они еще долго разговаривали, причем оба достаточно сдержанно, сказывалась неопределенность в их отношениях. Лючия не распахивала ему свою душу и была настроена весьма категорично. Она резко отдернула свою руку, когда он попытался до нее дотронуться. Он, Левинсон, все понимал, со всем соглашался. Он рассказывал ей, кто он такой, чем занимается, стараясь объяснить, в чем особенность его натуры и как эта особенность направляет и ведет его по жизни… Нет, женщины у него нет, другой женщины, ему требуется скорее дистанция, чтобы существовать для самого себя, требуется время — для себя и для всего прочего. Пока он говорил, она смотрела на него, стараясь понять, а он распространялся о свободе, одиночестве и любовных узах, независимости индивидуума, о разобщенности и контакте. Она все это выслушивала и вдруг поймала себя на мысли, что перестает доверять самой себе. Тем не менее он продолжал говорить, как бы прислушиваясь к самому себе, полагая, что в этих словах что-то есть, на самом же деле все время не переставал размышлять о Бекерсоне и его поручении, о котором еще понятия не имел. Она смотрела на него странным глубоким взглядом, делая вид, что внимательно слушает. На самом же деле ничего не воспринимала из его тирады. До ее сознания доходил лишь тайный зов: он говорит, и пока он говорит, это хорошо… Однажды она невольно дала ему это понять, когда заметила, что ей доставляет удовольствие слушать его голос. Лючия встала и затем снова приблизилась к нему, пока он не переставая говорил. Стоя у окна, глядя на него снизу вверх, она прижалась к нему, словно добиваясь прощения, — а собственно говоря, за что?
Позже, уже ночью, прозвучало слово «Кремер», сам он так долго избегал данной темы, пока она по собственной инициативе не произнесла это имя: Кремер, новая книга, как он ее находит, он ведь ее прочел? Теперь он поинтересовался, что у нее было с Кремером? Она ведь была знакома с ним, с Кремером, поэтому нечего вводить его в заблуждение. Может, ее до сих пор тянет к нему, может, она все еще спит с ним? Как все это так кончилось, почему, нет, совсем нет… Да, однажды (только один раз!) она спала с ним (она без труда произнесла это жуткое слово), но даже это было заблуждением, пустое дело, глупость, да и только, как она сразу же отметила: в любом случае ненужная затея. И если она в кого-либо и влюблялась, то только в него. На что он, Левинсон, заметил: пожалуйста, не употребляй это слово, он больше не мог этого слышать… О да, она знает, она действует в этом духе: любить только его, все прочее несерьезно. А что касается Кремера? Все связанное с ним не заслуживает внимания. О, но он смотрел на это не так, по-другому. Когда он представлял ее себе в будущем, ему не всегда мерещился при этом Кремер. Для него она была почти что… чем она была для него — почти что? — как Кремер, он прямо проглотил это слово, после чего они сменили тему разговора. Вот чего она не знала, не могла знать — это то, что его интерес к ней в значительной степени пересекался с интересом к Кремеру… Его присутствие здесь казалось ему вторжением в чужие права. Тем приятнее для него было присутствие здесь, удовольствие от возможности прикоснуться к ней своей рукой. Он это воспринимал как триумф — только в отношении кого? Кремера? В то время как она смотрела на него снизу вверх, несчастная, счастливая, и не понимала его, Лючия, которая цеплялась за него, хотела его, то была странная взаимная услада, после чего опять ненужность, словно только для доказательства того, что он на это способен… Лючия, которая по совершенно непонятным ему причинам решилась его полюбить с загадочной энергией женщины, которая достигает поставленной цели и которую поэтому он все еще продолжал любить, в том числе за ее решимость, надежность и вразумительность. Просто она действовала соответственно.
Таким образом, и этот разговор для Лючии обернулся потоком слез, а он от сотрясения воздуха словами снова ощутил что-то вроде щекотки (потребность в неудержимом смехе, сравнимом с неким высокомерием, которое наводило на него ужас), а еще какие-то неправомерные элементы в своей позиции, на которые он тем не менее закрывал глаза… Он объяснял ей, что они не подходят друг другу, до хрипоты доказывал ей это, в то время как она, видимо, только и ждала того момента, когда он закончит наконец свои словопрения и погрузится в ее плоть… При этом он чувствовал, насколько фальшива его логика и как много самоуверенности в его подходе. Это опять-таки было одно из выяснений их отношений, когда Лючия лишь смотрела на него, фактически его не слыша, когда она слушала его лишь глазами до тех пор, пока по ее влажным щекам не потекли потоки слез. Присев на край постели, он говорил об их отношениях, которые никак не складывались, — похожие на болезненную страсть, они в итоге были обречены. А существовали, наверное, только благодаря своей сомнительности и, собственно говоря, вовсе не производили впечатления настоящих межчеловеческих уз. Он с ней всем этим поделился и буквально сказал, что его подход страдает двойственностью, следовательно, это, конечно, не любовь, которая и без того представляла собой исключительно заблуждение и склонность к комфорту. В ответ она лишь поглядывала на него, в итоге вырвав своим страдальческим настроем нечто вроде движения или как максимум доброго расположения, — она ведь ему тоже симпатизировала. Удивительно, она с самого начала и на первый взгляд без внешних колебаний предпочла именно его и уже не отступала от этого решения до тех пор, пока это получалось.
Он же продолжал ее подозревать в своем состоянии неоправданного озлобления: поддерживают ли они все еще отношения друг с другом, она и Кремер? Она это отрицала, правда, не смогла разумно объяснить, почему оказалась на том первом вечере. В результате он предположил, что она лжет. Но ведь она не может лгать, если желает его удержать, именно в этой ситуации ложь недопустима. Да, странные успехи. В любом случае он ей не доверял и допускал, что она ведет двойную игру… Он снова и снова расспрашивал ее, а она не понимала, просто все отрицала (как ему сейчас кажется — не без основания!) и вместо ответа прямо-таки трогательно призналась, что с Кремером у нее не получилось, по отношению к ней он вел себя скорее как ребенок, а ей не хотелось его предавать. Он ее лишь сосал (так прямо и сказала), но это ничего не значило, что было, разумеется, достойно сожаления. Тем не менее он был ей симпатичен, в общем, славный малый, только очень печальный… Он же, Левинсон, казался ненасытным, всегда старался побольше разузнать, больше, чем она могла сообщить: так скажи, расскажи, ты ведь должна это знать. Вот только она ничего не знала.
