Десять заповедей испанцы переложили на стихи, переделав их в десять заповедей влюбленного, дошедшие до нас из средневековья. Та версия, которую я слышала, была записана несколько лет назад в районе Понтеведра. Эти заповеди влюбленный поет для своей возлюбленной; начинает он с того, что испрашивает у нее на это разрешение. Дальнейший текст в изложении звучит так: «Первая заповедь велит мне любить тебя превыше собственной жизни. Повинуясь второй заповеди, обещаю никогда не забывать тебя и не стирать твой образ из сердца; согласно третьей, я веду себя рассеянно в церкви, ибо мысли о тебе переполняют мне грудь; четвертая — я всегда уважал родителей и повиновался им, если не считать тех случаев, когда тайно навещал тебя. Пятая заповедь велит мне никогда не убивать, но я не ведаю, что натворю, если увижу, как с тобой разговаривает другой мужчина! Что касается шестой, то я никогда в жизни не желал иной женщины, кроме тебя, о возлюбленная души моей! Седьмая — я никому не вредил и не лгал, за исключением тех случаев, когда шел повидаться с тобой и не говорил об этом родителям. Восьмая — я никогда не лжесвидетельствовал, но на какую ложь способны другие люди, чтобы нас рассорить! Девятая — за всю свою жизнь я не стремился обладать другой женщиной, нужна мне лишь ты одна. И десятая — я никогда не желал чужого имущества и состояния, ибо нет ничего на свете дороже тебя. Госпожа, я должен на тебе жениться, хотя бы это и стоило мне жизни».

Но мы немного отвлеклись; вернемся же к сельским свадьбам. После провозглашения рифмованного тоста друзья новобрачных подходят к ним и дарят две ветви мирта, украшенные цветами и сладостями; принимая их, жених и невеста отвечают стихотворными речами. Приняв букеты, невеста и жених снимают с каждого из них по конфетке и преподносят их либо паре, которая помолвлена, либо той, про которую известно, что они «любятся друг с другом». Во время этого подношения читаются стихи, где говорится, что, как надеются дарители, эти молодые люди не позже чем через год присоединятся к веселой компании супругов.

Во многих районах Галисии затем девушки, приглашенные на свадьбу, танцуют джигу и поют песню в честь regueifa (украшенный сладостями каравай, который одна из танцующих водружает себе на голову. Этот уже почти исчезнувший обычай является, как полагают, отголоском кельтского ритуала раздачи кусков пирога гостям на свадьбе. До сих пор и в Марокко в ходе свадебной церемонии гостям раздают круглые пироги — считается, что это приносит счастье).

Еще один обычай, который пока не исчез окончательно, состоит в том, что новобрачных на пороге их нового дома принято встречать с зажженной свечой. Свеча, которую держит один из родственников, вероятно, сродни римскому огню Гименея, огню нового очага.

Это можно толковать как своего рода представление невесты домашним богам или духам предков. В некоторых районах Пиренеев и Страны басков невеста на следующий день после свадьбы должна была присутствовать на заупокойной мессе в память о предках ее новой семьи. Эта идея непрерывности, неизбежного наступления смерти вслед за жизнью была особенно распространена в долинах Наварры, где невесты обычно выходили замуж в черном, «потому что супружеская жизнь начинается с траура и трауром же заканчивается». В долине Ансо свекор дарил невесте на свадьбу ночную рубашку, которую бережно хранили, а со смертью этой женщины использовали в качестве ее погребального савана.

В таких городах, как Мадрид и Севилья, любовная жизнь в девятнадцатом веке следовала обычному для города образцу романтической эпохи: мелодрама и самоубийство с одной стороны, распутство — с другой.

«Тайна и скрытность есть два необходимейших условия любви,— писал Северо Каталина. — Ведь лишенная трепетного интереса, любопытства и неуверенности, любовь превратится в очень обыденное занятие». Из-за любви произошли два или три — а возможно, и больше — сенсационных самоубийства. Хосе де Ларра^{123}, застрелившийся в возрасте двадцати семи лет из-за несчастной любви к некоей серафичной красавице, писал в своем EI DonceP[78]: «Существует тираническая любовь, любовь убивающая; любовь, что, подобно вспышке молнии, сжигает сердце, в которое попадает...» В своей рецензии на пьесу Артсенбуча^{124} о средневековых влюбленных, погибших за любовь, Los Amantes de Teruefi[79], он писал: «Печали и страсти заполнили больше кладбищ, чем доктора и дураки... любовь убивает, хотя и не всех».

Друг Ларры, дон Лопес Гихарро, пытался вывести его из мелодраматического состояния духа и упрекал за бесцельное прожигание жизни, но безуспешно. «Некоторые,— отвечал Ларра,— считают, что Дон Кихот мог сохранить свое великолепие, перестав быть безумцем... Я столь же безумен в своей страсти... она вошла в мою душу, подобно гангрене. Она неизлечима, поэтому оставь меня в покое». В Музее романтиков в Мадриде Ларре отведена небольшая комнатка. Среди рукописей, счетов и безделушек хранится и пистолет, с помощью которого он свел счеты с жизнью,— точнее, пистолеты, поскольку их там два. Очевидно, существуют некоторые сомнения, из какого именно пистолета Ларра застрелился, и безупречно честный хранитель музея решил выставить оба.

Романтический невроз высмеивал в двух своих картинах Леонардо Аленсо. На первой из них «романтик» совершает самоубийство у ног возлюбленной; он стар и уродлив, а она — просто чудовищна. Дама держит в руках венок, которым собирается вознаградить — посмертно — влюбленного, отдающего за нее свою жизнь. На второй картине «романтик», одетый в нелепую ночную рубашку, бросается вниз со скалы. В качестве дополнительной меры «предосторожности», на случай, если падение не окажется смертельным, этот влюбленный захватил с собой кинжал. На расстоянии видны другой самоубийца, который уже висит на дереве, и третий, распростертый в луже крови.

Среди менее известных романтиков, чьи имена упоминаются в местных анналах,— дон Антонио Куэрво-и-Фернандес Регуэро, уроженец Астурии, который, после четырехлетнего супружества с юной дамой по имени Роса Перес Кастрополь, потерял ее при рождении их первого ребенка. Когда супруга умерла, безутешный муж находился в деловой поездке в Ла-Корунье, но возвратившись, он выкопал труп и отрезал у него локон. Через несколько дней посреди ночи крестьян разбудило заунывное пение, доносившееся со стороны кладбища. То был дон Антонио, оплакивавший жену в погребальной песне собственного сочинения, написанной в чрезвычайно «романтичном» стиле.

В период с 1800-го по 1824 год на жителей Мадрида нагоняли страх ночные вылазки «Смертного греха», то есть братства Пресвятой Девы де ла Эсперанса, члены которого ходили по улицам парами, завернувшись в длинные плащи и держа в руках по фонарю, колокольчику и кожаному кошелю. Время от времени они останавливались, поворачивались друг к другу и завывали высокими душераздирающими голосами: «Сверши благое деяние и отслужи мессу за обращение нечестивцев, погрязших в смертном грехе!» Затем, позвонив в колокольчик, монахи добавляли: «От имени Господа я советую тебе исповедаться в своих грехах, если не хочешь попасть в ад. Даже исповедавшись в миллионе грехов, но утаив хотя бы один-единственный, ты не получишь прощения».

Такие сцены, писал Э. Родригес-Солис, вселяли ужас в сердца всех, кто был их свидетелем, и так продолжалось до тех пор, пока близкое знакомство с братьями не породило по отношению к ним недоброжелательного презрения. Теперь, когда люди в капюшонах проходили по улице, жители Мадрида собирались на балконах, бросали монахам несколько монеток и пели saetasP домашнего сочинения о грехах своих соседей, моля пришельцев молиться за них. Сплетни, насмешки, сердитые отповеди обвиняемых в конце концов положили конец появлениям монахов.