Taf прибывает в Мадрид около десяти вечера — подходящее время, чтобы подумать об обеде; конечно, по испанским стандартам несколько рановато, однако нам не сразу удалось поймать такси. Таксист, которого мой носильщик уговорил подъехать к станции, простодушно признался, что устал и совершенно не горит желанием брать еще одного пассажира, и меня согласился везти исключительно по доброте душевной.

Машина потарахтела от вокзала вверх по улице. По множеству узких улочек мы добрались до Hotel Ingles[143] на Калле де Эча-гарай, когда-то фешенебельного, а ныне довольно старомодного, но гостеприимного, комфортабельного, чистого и с отличной кухней (все — за фунт в день), расположенного в удобной близости от Пуэрта дель Соль и главных транспортных артерий. Таксисты переругивались, пытаясь пробраться сквозь шумную толпу молодежи, каждый вечер заполняющую всю улицу, возвращаясь из tascas[144], которых тут пруд пруди. Отсюда рукой подать до современной и благопристойной Калле Сан Херонимо, но атмосфера здесь совершенно провинциальная — вонзающиеся в нос ароматы chorizos[145] и шипящего на сковородах масла, чириканье канареек, громкий говор, обрывки песен и печальные крики продавцов лотерейных билетов, сидящих в полутемных порталах. Когда полицейский сказал, что он и его сослуживцы хорошо знают эту улицу, сказанное ничуть не удивило меня.

Hotel Ingles, оправдывая свое название, возвышается посреди всего этого хаоса, исполненный достоинства и надменной респектабельности. Останавливаются в нем по преимуществу испанские буржуа. Среди них попадаются люди вроде той старой девы, которую я встречала каждое утро, когда она, с молитвенником в руке и в черной вуали поверх шестимесячной завивки, направлялась к мессе. Назначить романтическое свидание в Hotel Ingles невозможно. Каждый этаж бдительно охраняет маленькая армия горничных, расставленных в стратегически важных точках по лабиринту коридоров,— они сидят сплетничают и с раннего утра до ночи зорко следят за постояльцами: кто пришел, кто ушел? Как и большинство испанских горничных, они немного деспотичны, чрезвычайно болтливы и смотрят на постояльца как на ребенка.

Встречи с людьми, дававшими мне интервью, происходили на Пласа Санта Ана, расположенной поблизости, поскольку в салоне отеля всегда было множество чужих жадно-бесцеремонных глаз и ушей. Здесь я беседовала с танцовщицей Пепитой и испанской бабушкой мисс Сэквилл-Уэст, здесь обедал со своей любовницей-цы-ганкой художник, друг моего севильского поэта. Должно быть, раньше в этом сквере кипела жизнь богемы. Теперь его заняли буржуа, лишь иногда сюда заносит неуклюжих, нелепо выглядящих здесь морщинистых деревенских стариков с ослами, нагруженными botijos[146]. С одной стороны сквера расположился большой современный магазин, с других — ряды кафе; но сам сквер, небольшой, компактный и засаженный кустарниками, так тесно заставлен столиками, стульями и скамейками, что можно и наблюдать за местной жизнью, и участвовать в ней.

Пласа Санта Ана — семейный сквер, атмосфера там царит интимная и дружелюбная. Дети играют, одинокие дамы потягивают horchata, поджидая своих мужей или novios; молодых женщин с детьми, разряженных так крикливо, что в Англии их бы приняли за проституток, сопровождают их желтолицые матери, одетые в черное; единственные люди, от которых можно услышать что-то неприличное,— неисправимые чистильщики обуви, обитающие каждый в своем углу; однако даже они через несколько дней перестают делать вам свои бесстыдные piropos и начинают обходиться уважительно, как с постоянным клиентом.

Единственной моей собеседницей, которая настолько привлекла к себе внимание, что дети бросили свои игры, а любопытные наполовину окружили крохотный сквер, была Кармен, цыганка из Севильи. Чтобы поговорить с настоящей цыганкой, мне пришлось вернуться в Мадрид. В Севилье я не нашла ни одной цыганки, не способной нагнать на человека зевоту. Кармен была сделана из другого теста. Она пришла ко мне по просьбе одного моего испанского кузена, журналиста с золотым сердцем, который вечно вытаскивает людей из трясины отчаяния, хотя его собственного заработка хватает только на то, чтобы кое-как прокормиться.

Когда я сказала Виктору, что хочу взять интервью у цыганки, он тут же принялся действовать. Пять минут спустя кузен позвонил мне и весело спросил: «Тебе все еще нужна цыганка? Если да, то здесь сейчас есть одна. Она поет у меня на лестничной клетке».

Вот в этом-то и заключалась вся проблема с Кармен. С тех самых пор, как эта цыганка завоевала первый приз на конкурсе исполнителей saeta в Севилье,— Кармен постоянно носила с собой в потрепанной кожаной сумке фотографии, сделанные на память об этом знаменательном событии,— она считала, что при любом удобном и неудобном случае должна петь. Это стало делом ее жизни и вместе с тем — способом заработать на жизнь. Она оставила торговлю в Андалусии, чтобы попытать счастья в Мадриде, где у нее были родственники, наполовину цыгане; так получилось, что они работали консьержами в доме, где жил Виктор. Те сказали Кармен, что мой кузен знаком со многими людьми, имеющими отношение к киноиндустрии, и цыганка, едва услышав это, ринулась петь серенады у его дверей. «Вам придется ее сдерживать,— предупредил меня Виктор.— Голос у нее очень сильный».

Выпив со мной кофе на Пласа Санта Ана, Кармен начала рассказывать свою биографию. Вспоминая сиротское детство и жестокую мачеху, она так взвинтила себя, что слезы покатились из ее глаз, а пышная грудь вздымалась от рыданий. На этой «стадии» Кармен привлекла к себе внимание только наших ближайших соседей и официантов, но когда она разразилась saeta, вокруг нас не замедлила собраться толпа. Кармен продолжала говорить со мной как ни в чем не бывало. Похоже, что она даже не заметила людей, окруживших нас, которые, недоуменно поглазев на нас, неохотно начали разбредаться.

«Хотите, я спою еще? — спросила Кармен сквозь слезы. — У меня обширный репертуар».— «Я в этом уверена, вы прелестно спели,— успокоительным тоном ответила я,— но, может быть, нам устроить вечер saeta у моего кузена Виктора — это было бы лучше, чем петь здесь».— «Ах, ваш кузен Виктор! — взвизгнула Кармен, закатывая в экстазе глаза и воздевая руки, как героиня греческой трагедии.— Ваш кузен Виктор! Он — святой! Я люблю его, как родного брата! Я не говорила вам, что он свел меня с кинорежиссером и тот предложил мне сниматься в своей следующей картине? Ваш кузен Виктор — это...» — я попыталась прервать ее по-цыгански бурный поток благодарностей и как можно тактичнее перевести разговор на тему, которая меня интересовала. Это оказалось нелегкой задачей.

Кармен нырнула в свою сумку и извлекла оттуда разнообразную коллекцию старых железнодорожных билетов, документов, выцветших писем и фотографий. «Это я пою saeta перед мэром Севильи. Это транслировали по радио»,— торжественно говорила она. Я нашла фотографию джентльмена лет сорока, с круглым лицом, обрамленным бакенбардами, и спросила, кто это. У Кармен задрожал подбородок, и она снова расплакалась. «Это мой бедный муж — он умер десять лет назад. Он был очень добр ко мне,— сказала цыганка.— Что за жизнь у меня была! Ах, сеньорита, что за жизнь!» По ее лицу ручьем катились крупные слезы.

Я, уже не принимая так близко к сердцу ее взрывы отчаяния, упорно желала знать больше о ее браке и о том, как муж за ней ухаживал. Она пожала плечами, как будто я спрашивала о не стоящих внимания мелочах: «О, он ухаживал за мной по-старому, как принято у цыган. Теперь это перевелось. Сейчас мы все — добрые христиане, осели на одном месте, повыходили замуж за ан-далусцев... А было это очень просто. Не о чем говорить, право. Мой муж увидел меня, а я посмотрела на него, и мы поняли, что созданы друг для друга.