— Конечно, как же иначе, — только и ответил Влад.

В течение всего уик-энда они старательно избегали каких бы то ни было разговоров на больную тему, болтали о всякой несусветной чепухе, коей в другое время и крупицу внимания не уделили бы, вдруг старательно занялись домашним хозяйством — она принялась мыть полы, выстирала гору невесть откуда взявшегося грязного белья, он вдруг прочно встал за плиту и наготовил столько блюд, будто ждал прихода большого количества гостей. Когда они, закончив с этими заботами, наконец уселись за стол и пообедали, то беседовали о чем угодно, только не о самой главной проблеме, вдруг так страшно и неожиданно появившейся в их жизни. Вечером же она устроилась с «Красным и черным» Стендаля на кухне, он завалился на кровать перед телевизором, издеваясь над своим зрением и состоянием путем бесконечного переключения каналов. В конце концов он остановил свое внимание на каком-то американском фильме по НТВ, позвал невесту, она прилегла с ним рядом, заложив закладкой книгу, причем Влад почему-то обратил внимание на страницу, на которой она прервала чтение, — сто четырнадцать. Кино Жанне не понравилось, и она вернулась с книгой на кухню. Через час с небольшим, когда все злодеи были повержены, а герой и героиня обменялись долгим счастливым поцелуем, он решил приготовить себе чай и пошел ставить чайник. В этот момент любимая отлучилась в ванную, Влад раскрыл лежавшую на столе книгу — закладка по-прежнему находилась между сто четырнадцатой и сто пятнадцатой страницами. Получалось, что за час с лишним она не перевернула ни одного листика, следовательно, находясь в одиночестве, о чем-то думала, впрочем, известно о чем, — в ее состоянии мысли настойчиво лезут в голову, строки же плывут перед глазами, и настроиться на чтение невозможно.

Когда она вошла, вытирая лицо полотенцем, он сказал:

— Солнышко, ну что ты мучаешь себя, еще ведь ничего не ясно, надо только подождать два дня, а потом уже делать выводы и строить планы.

— Ты о чем?

— О том, — и Влад указал на книгу, — что за все то время, пока я пялился в телевизор, ты не прочла ни строчки. Значит, ты просто сидела и думала о том дерьме, в которое я влип и втянул с собой тебя.

— Ты прав, — ответила она и села за стол. — У меня все это не идет из головы, я и ночью-то спала урывками. Может, мы завтра в церковь сходим — воскресенье ведь?

— Хочешь помолиться?

— Хочу. И что там в подобных случаях делается, когда о чуде молят, — свечи ставят, иконы целуют — тоже хочу сделать.

— Но твой отец сказал же: никуда не выходить. А чтобы помолиться, необязательно в храм идти. У меня молитвенник есть, возьми его и читай — хочешь вслух, хочешь, про себя.

— Ты не шутишь?

— Отнюдь. Не зря же он у меня дома лежит — я его сам иногда открываю. Раньше, правда, надо признаться, делал это чаще, чем сейчас.

— Ох, я не знаю, что делать, — что я только б ни отдала, чтобы вернуться назад, хотя бы на месяц! Тогда все это можно было бы предотвратить!

— Да, — кивнул Влад, — но для этого, однако, нужно было знать будущее. Я тоже бы с удовольствием вернулся, да и не на месяц, а много назад, и вообще бы пересадил свой мозг тридцатитрехлетнего мужчины себе же, только мальчику-десятикласснику. Скольких тогда ошибок, невзгод и разочарований мне бы удалось избежать! А может, это и к счастью — оставить все как есть. Значит, так надо.

— Как надо? Отдать деньги, которых не брал, или бежать куда глаза глядят? — Она, казалось, была готова разреветься.

— Да. И верить в лучшее будущее. Иначе что стоит наша жизнь — без веры в грядущее счастье?

— Совсем недавно ты радовался тихому существованию без перемен и революций, а теперь ратуешь за резкие скачки, в этом и наблюдая движение жизни!

— Да я бы и сейчас радовался нашему спокойному семейному счастью, работе с десяти до восемнадцати, двум выходным еженедельно, отпуску ежегодно, общению с друзьями, алкоголю, брюхонабивательству и монетонакопительству. Но уж если со мной беда произошла — что, менять свисающую с крюка на потолке люстру на натертую мылом веревку? Дудки. Петербург не единственный в мире город, Россия — не единственная страна, Евразия — не единственный континент, а люди везде живут.

— А как же родина? Твой язык, твои родственники, друзья, любимые улицы твоего любимого города, да березки и картошка, черт возьми, наконец?

— Родина у меня вот здесь, — и Влад постучал себя по левой стороне груди, — в книжке Пушкина, в твоих волосах, а не в переполненном утром трамвае с толкающимися и грязно ругающимися пассажирами, не в программе новостей по телевизору и не во всех этих бритоголовых кожанокурточных быках в «чероки» и «паджерах».

— Ух, как ты заговорил! А вот представь себе, что значит для меня мой отец, подумай о своих родителях, у которых ты тоже единственный ребенок — да, кстати, до сих пор ребенок, — каково будет им?

— Солнышко, — и Влад устало плюхнулся на стул, — не превращай свое раздражение в личную неприязнь — ведь я действительно ни в чем не виноват, не переноси все на меня! Мне вся эта гадость не менее тяжела, чем тебе, но тут нет другого выхода. Я знаю, о чем, в лучшем случае, может договориться Игорь Николаевич, — о том, чтобы не было в отношении нас никаких крайних мер, но никто, понимаешь, никто не освободит меня от вдруг образовавшегося долга — разве Анатольевич явится с повинной, но для этого ему сначала нужно заболеть шизофренией. Чтобы убедить Хозяина в своей невиновности, мне нужны доказательства, а у меня их нет. Вот так. Да, я очень люблю отца и мать, но, уехав, помимо прочих всяких, вполне естественных, я буду иметь главную цель — вернуться и увидеться с ними.

— Так, все-все-все, — подняла руки Жанна, — не хочу дальше ничего слушать, я согласна не обсуждать это, не напоминать об этом и даже не думать об этом. Все. Два дня, так два дня.

— Молодчина, — произнес Влад, — дай поцелую.

Жанна подставила губы, он громко ее чмокнул и отправился обратно в комнату, она тоже пошла за ним, легла рядом, и теперь пульт оказался уже в ее руке. Вскоре Влад почувствовал, что дремота сковывает его веки, встал, отправился в ванную, принял душ, почистил зубы и, вернувшись, сразу забрался под одеяло.

— Смотри, если хочешь, — сказал он, — мне не мешает, я так засну.

— Я лучше пойду почитаю.

— Ну как скажешь. Только я завтра проверю, на какой странице ты закончила.

— Так я тебе и сказала, — улыбнулась она. — Закладку я выну, а место запомню.

— Ладно. Можешь пожелать мне спокойной ночи.

— Желаю.

— Хе, — недовольно хмыкнул он. — По-моему, это делается несколько иначе.

— Спокойной ночи, мой хороший, — произнесла Жанна и нежно поцеловала его в щеку.

— Так уже лучше, — пробормотал он, чувствуя, как быстро проваливается в сон. — Спасибо.

В течение следующего дня они не только не обсуждали главную тему, но и какую-то ни было вообще. Квартира вдруг действительно стала однокомнатной, тесной, чего раньше они никогда не испытывали.

Стоило ему появиться на кухне, как у нее сразу же возникало желание включить телевизор, как только же Влад к ней присоединялся, Жанна брала книгу и выходила из комнаты. Вместе они просмотрели только анекдоты Никулина и его гостей, после же она вдруг решила погладить все выстиранное ранее и провела за этой работой весь вечер допоздна. Влада, в принципе домоседа, это вынужденное пребывание на одном месте почему-то стало тяготить. Наоборот, захотелось прогуляться, побродить вдоль проспекта, выпить пива в какой-нибудь забегаловке. Вот уже вправду то, что приятно делать по своей воле, противно по чужой.

Думая о том, каким образом доставить Борисычу загранпаспорт, решил не приносить его самостоятельно в банк, а отдать Саше, чтобы тот передал, — не надо будет выдерживать на себе любопытные взгляды бывших коллег, видеть физиономию шефа службы безопасности и разговаривать с ним. Александру же сделать это совсем не сложно и вовсе не предосудительно — все знают, что живут они рядом, часто раньше общались, и ничего не будет странного в том, что вдруг встретились для подобной цели. Влад позвонил Ильину, тот, правда без особого энтузиазма, пообещал заехать после бани, и около половины седьмого вечера раздался дверной звонок.