Потом было чтение в Нью-Йорке, тоже очень успешное. Дело в том, что «Под сенью млечного леса» - не просто пьеса для актерского чтения, в ней предполагается участие зала, в результате возникает хеппенинг.

Неожиданно к Дилану обратился Игорь Стравинский с предложением совместно работать над оперой. Помимо того, что писать либретто для Стравинского Дилану было бы интересно, предложение было очень соблазнительным материально.

Дилан должен был вернуться в Англию, устроить детей и, забрав Кэйтлин, отправиться в июле в Лос-Анджелес.

Все шло совсем неплохо. И к тому же Дилан и Лиз стали любовниками. Дилану было не так-то просто с Лиз, но, сыграв роль потерявшегося маленького мальчика, он пробудил материнские чувства этой жесткой американки.

2-го июня Дилан вернулся в Лондон. И оттуда в Лохарн.

Обстановка дома была невыносимой. Дилану под любым предлогом хотелось там не быть. Значит, опять отправиться в Америку.

Проект сотрудничества со Стравинским провалился из-за того, что у бостонского университета возникли материальные затруднения.

Бриннин всеми силами уговаривал Дилана не ехать в Америку, считая, что поездка окончательно подорвет его здоровье и творческие возможности.

Дилан настаивал, и Бриннин был вынужден организовать очередное турне.

Последний день Дилана в Лохарне пришелся на 8-ое октября. Он попрощался с матерью и в сопровождении Кэйтлин отправился в Лондон. Еще несколько дней пьянства и невыполненных обещаний.

В Нью-Йорке его встретила Лиз.

Дилан был в ужасном состоянии. Лиз пыталась держать его при себе, отчасти для укрепления их отношений, отчасти, чтобы предохранить от чудовищного пьянства. Он пил, почти не ел, был совершенно болен.

Лиз удалось свести его к своему доктору. Доктор Фельтенштейн (Fel- tenstein), который уже видел Дилана в его предыдущее пребывание в Нью-Йорке, сразу понял, что Дилан находится в еще худшем состоянии, чем раньше. И что советов он не слушается.

Шло саморазрушение. Дилан давным-давно говорил, что до сорока поэт дожить не должен. И впечатление создавалось, что именно приближение этой страшной даты заставляет его намеренно искать смерти. 29-го октября Дилану исполнилось 39 лет.

3 ноября к нему в отель пришел литературный агент и предложил контракт, по которому он должен был получать как минимум 1000 долларов в неделю во время турне.

Это был конец всем материальным затруднениям. Но Дилан был уже не в состоянии даже обрадоваться таким на то время немалым деньгам.

Последние дни жизни Дилана создают впечатление неостановимо несущейся с горы лавины. Ему казалось, что перспектива читать эти лекции - очередная ловушка.

Весь вечер он вспоминал Лохарн.

Потом заснул, проснулся в два часа ночи и сказал Лиз, что ему нужно выйти за глотком свежего воздуха и за выпивкой.

Он ушел на полтора часа, а когда вернулся, рассказал, что выпил 18 стаканчиков виски.

Заснул опять и, проснувшись поздним утром, заявил, что ему нечем дышать. Они вышли вдвоем с Лиз. Выпили пива.

Дилан жаловался, что ему невыносимо плохо. Вернулись в гостиницу. Вызвали доктора Фельтенштейна. Несмотря на успокоительное, лучше не становилось. Началась белая горячка. Ужасы, принимавшие геометрические формы. Доктор приходил еще два раза.

Лиз держала Дилана за руку. Рядом был еще художник Джон Хеликер - доктор Фельтенштейн настоял на том, чтобы кто-нибудь помогал Лиз.

Неожиданно Дилан посинел и потерял сознание. Все тот же доктор Фельтенштейн прибыл через несколько минут. Дилана отвезли в больницу.

Точного диагноза не было - инсульт, диабет, сердечная недостаточность?

Он был в коме, и было совершенно ясно, что если он из нее выйдет, мозг останется поврежденным.

Прилетела Кэйтлин. Лиз уступила ей место в изголовье у Дилана.

9 ноября Дилан умер.

* * *

Томас написал относительно немного стихов. В каноническое собрание входит девяносто три стихотворения (около ста тридцати стихотворений из записных книжек Томас сознательно не включил ни в одно из изданий). Он не дневниковый поэт. Повседневная жизнь не ложилась у него на бумагу. Каждое стихотворение существует само по себе, имеет определенную тему, стержень, от которого бенгальскими огнями отлетают ассоциации.

Стихи Дилана Томаса, на мой взгляд, довольно отчетливо делятся на три группы.

Стихотворений двадцать абсолютно гениальных и, как ни странно, кристальных. В них Томасу удалось пробиться через косноязычие к звонкой прозрачности, где ассоциации выстроились в скульптуры из разноцветного стекла. Отпало лишнее, никакой барочности. Смысл заточен в эту искрящуюся жесткость. Что-то от хрустального ножа.

Вторая группа - стеклянные глыбы с переливами света в гранях, расплывчатые картины, скачущие ассоциации, плетущиеся световыми нитями, отскакивающие и отражающиеся. Непроизвольные.

Третья группа - плохие стихи - натужные ассоциации, деланные, подгоняемые романтическим хлыстом. Их спасает только томасовское чтение.

Во второй и в третьей группе, как правило, синтаксиса нет. Смысл крайне темен. Многочисленные комментаторы говорят совершенно разные вещи: одни толкуют об отсутствии связности и смысла, другие занимаются психоанализом. Не без оснований. Томас писал, имея в виду фрейдистское прочтение - так задавал себе темы - ну, а дальше отталкивался - и картина за картиной, слово за слово - цепляются и торопятся. Фрейдистские толкования легко ложатся на стихи человека, который совершенно сознательно рифмует tomb и womb (могила и лоно).

По количеству больше всего стихов, несомненно, во второй группе.

Темные, лишенные синтаксиса строки. Разбегаются отпущенные на свободу ассоциации, и Томас не делает ни малейшей попытки их собрать. Такие стихи надо по возможности сначала услышать.

Восприятие на слух ведь обычно досмысловое - первое ощущение стиха вообще досмысловое - мычание, из которого выскакивают или выплывают (зависит от темпа) отдельные строчки, выхватываются картины, иногда и отношения к сказанным словам не имеющие.

Собственно, с этого начинается любовь - с бормотанья.

Вот, например, маленькая поэма из двенадцати сонетов, «На полпути в тот дом».

В первом прочтении, без произнесения вслух, она вызывает ощущение предельно нелогичного набора слов.

Начинаю мычать. Потом читаю вслух - что-то засловесное брезжит, какие-то ассоциации возникают из перечислений - из смеси отца, сына, Адама, лона, рождения, вырастания-эрекции, смерти за углом, кастрированного барана, детского страха на ступенях темной лестницы, ведущей в спальню.

Еще раз читаю - вдруг ударом - отличные стихи со своей железной сонной логикой.

Немедленно возникают проблемы, связанные с переводом. Нельзя оставаться на засловесном уровне, нужно вбить образы во что-то синтаксически возможное.

Обдумывая этот переход с внесловесного на словесный, начинаешь понимать, что загадочным образом - на внесловесном уровне, на котором всегда стихи исходно действуют, Томас очень понятен. Мучителен именно переход на словесный.

По форме многие стихи Томаса чрезвычайно классичны.

Впечатление такое, что он открывает шлюзы и позволяет картинам, возникающим у него в голове, хлестать на бумагу. И этот поток часто заполняет русло строгих форм.

Вот, например, как зрительно развивается образ в «Сказке зимы»:

Время поет. Поет тут и теперь

Над замысловатым круженьем клубящегося снега.

Рука или голос

В минувшую страну распахнули темную дверь,

И пылающей невестой пробудилась, встала

Птица-женщина над землей, над хлебом,

И на груди ее белое и алое засверкало!

Гляди. Танцоры! Вот:

На зелени, заваленной снегом, но все же буйствующей в лунном свете.

(Или это прах голубей?