И с шелковистой той гордыней горлиц 

В скалах, которым раковины девства

Как будто досаждали... Как в пещерке

Меж устриц – жемчуг, абрисы сирен

Сверкают в стянутых как бочки гротах,

Портреты всех ундин глядят со стен,

Дриада – дуб, заполненный стыдом,

И ложе, будто море под китом,

И бычий танец, золотой куст львов...

Гордыня девственности, обретенной вновь? 

Желанья меньше, чем в зерне песка!

Старинные минуты, их тоска...?

Вот в чем противоречия ее:

Зверь топает как поп, и пять убийц

Есть каждая рука, а строй колонн, 

На коих тлеет пламя, устремлен

Скульптуркой льда к толпе горящих птиц.

И все-таки желание холмом –

Приветствие, но в каменных шагах

Ее, в ее в молчании хромом

Таится тень ее удара в пах!  

И я с ослиной челюстью иду

Пустыней мимо мертвых городов,

Бью воздух палкой бесполезных слов,

Громлю восход и в клочья рву закат,

Штурмую  это сердце на ходу,

Пусть вены безголовые спешат, 

Я ракушку пустой души вскрываю

И векам застегнуться позволяю.

Гром разрушенья вместе с криком птиц!

Перед той челюстью всё ляжет ниц,

Убийство – набежавшая волна –

Я вытянусь, чтобы смогла она

Смыть след разгрома... Вот меж волн плывет

Распятьем комната ошибок, вот 

Все море – в стог! Тень от столба воды,

Вот пирамида надо мной, горды

На изумрудном полотне узоры,

И ветры остры. Голова моя 

Лежит, лишенная легенд, в крови. 

Самсон, и тот уж не спасет мой час,

В перчатках солнце – анатом любви –

Насаживает сердце на алмаз...

Ее язык не уследил за лоном,

Ребенок снова станет эмбрионом,

Так губы обнаженные кричали,

Канаты скручены, тень – капюшоном.

Тут якоря, тут долго пеленали  

Меня, как мумию... «Где ж ящерка, чей яд

Выстреливает, чтоб загнать назад

На то столбнячное пустое ложе

За белую завесу смерть стихов? –

Бубнили маски, – видишь мертвецов?

Да, секса бесконечное кольцо

И душу завертело, и лицо».

Глаза прозрели. И ветра видений

Раздули дым. Бескожная рука – 

Как дерево в клублении дымка, 

Горящий Феникс обернулся стаей:

Щёлк выдранного зуба – барабан, 

И хвост какой-то взвился, заметая 

Следы птиц, улетавших в никуда, 

А призрак провожал их, расцветая

Желаньем, жаждой нежного прощенья,

Ведь ужас отлетел и вместе с тенью!

Мой брат снял кожу. В облачной груди

Лежат леса спокойны и безмолвны,

От гордости любовь осовободи!

И вот любовь идет без ран и молний.

Утих и ветер (а давно ль стволы

Как волосы горгон, вздымал он дыбом?).

Там где был снег когда-то, острым льдом

Любовь сосет и лижет бледный воздух,

Предвидя проявленья новых ссор,

В ее глазах  гордыни новой вздор,

Но этот стих – присутствие целебно!

Пять деревенских чувств увидят все всегда: 

Зеленая ладонь им не родня, – однако

Сквозь мусор мелких звезд глаз ногтя увидал,

Что горсть моя полна звездами зодиака,

А уши видят, как любовь под барабан

Уходит в дальний гул ракушечного пляжа.

Семь шкур с нее содрал морозец-хулиган,

И раны нежные не затянулись даже,

И все ж она жива: ее хранит туман, 

Ведь ноздри видят, как зима проходит мимо,

И  рысий мой язык несет всех гласных крик,

А выдох – пламя купины неопалимой,

Свидетель сердца есть! Хранит бессонно он

Пути любви (по ним – лишь ощупью стремятся!),

И даже если все пять глаз охватит сон,

То сердце чувственным не может не остаться!

Над морем желтым и тяжелым

Мы на морском песке

Лежим и насмехаемся над теми,

Кто медленно плывет по зову вен,

Смеясь плывет по алой их реке:

Они выкапывают ямки слов,

И в слово тень цикады превращают.

Смертельна тяжесть моря и песков,

И надмогильный камень беспощаден.

Зов цвета к нам приходит с темным ветром

Желаньем ярким и тяжелым,

И тяжесть гравия подобна смерти,

И злое море кажется веселым.

Со всех сторон спит лунное молчанье,

И тени тихие, творя прилив,

Окутывают лунные каналы.

Творец прилива сух и молчалив,

Но он между пустыней и штормами

Излечит боль, рожденную водой,

В небесной музыке, звучащей над песками,

И монотонной, как покой.

Песок звучит печальной и тяжелой

Веселостью пустынных берегов,

А мы лежим на этой желтой, голой

Ничейной полосе - владении песков,

Следя за желтизной, желая чтобы ветер

Унес пески и утопил скалу,

Но как бесплодны пожеланья эти!

Не защититься от зовущей мглу

Багрово угрожающей скалы!

Лежим и наблюдаем желтизну,

Пока золотоносная погода

(О, кровь, еще играющая в сердце!)

Не уничтожит сердце и холмы ...

Языком грешников, языком праха к церквам колокол гонит, 

Пока время с фонариком и с песочными часами,

Как поп, от которого серой несет,

На раздвоенных копытцах, торчащих из сандалий,

Горстью холодной золы поджигает придел, и в звоне

Горе выдергивает призрак из алтаря растрепанными руками,

И огненный ветер дует, пока свеча не помрет.

Когда над хоралом минуты слышится пение часа, 

И водоворот вертит мельничные колеса молитвы,

И соленым горем замшелые склепы затапливает хорал, 

И торопит миг лунопада император-солнце,

Бледный, как его же след на пене прибоя – 

Слушай, как проваливается заведённый ключиком храм, 

И как бьет корабельного тонущего колокола металл. 

И темно, и гулко немое пламя в потонувшем храме.

Вихрятся снег и фонтан в фейерверковой крутени непогод,

И храм спокоен, и горе под колыхающимися свечами

С промокшей книгой в руках окрещает херувимские времена.

Изумрудным спокойствием колокол разбивает молчание: 

Это из белых зимних протекающих страниц-парусов

Молитва флюгера, скрипящего птичьим голосом, слышна.

И так всегда.  Этот белый младенец сквозь смуглое лето

Из купели костей и растений, под каменно ноющий набат 

Появляется – и голубая стена призраков расступается,

И младенец  – теперь уже празднично пёстро одетый, 

Сбрасывая разодранный саван, выходит 

Оттуда, где разбуженные колдовские насекомые

Дин-дон –  из глубин умолкающих башен звенят.

Что же такое младенец?  Это – и Стихотворенье, и Время. 

Отлитый вечерним звоном нашей женитьбы шельмец,

Зачатый на пороге ночи в час тучных коров на звериной постели,  

В священной комнате, на самом гребне волны.

И все грешники любви встают на колени перед явлением – 

Ламинария, мускат и вербена, 

                          к услугам жениха и невесты, принесших это горе – 

 Как все созидающие, оба они, творящие, обречены.