Как мертвые священники, укутанные в сутаны,

Над белыми ризами земли холмы из невнятной дали

Подплывали к дубам в снежных султанах

И через сугробы зарослей лосино-рогатых перелетали.

Дрожит одинокий листок – пугало снега.

Лохмотья спадают, молитвы катятся по склону холма,

На окоченелых болотах их останавливает зима,

И за пробуждением бредут через край неба

Птицы-женщины, сквозь белые времена, 

Сквозь летучие племена

Медленных снежинок.

Слушай, смотри!

Вот она плывет по морю, ощипанному гусями, 

Небо, птица, невеста, облако, жажда, звезда,

Кем-то посаженная на радость, за полями, за временами,

Плывет верхом на умирающей плоти. 

Куда? Куда?

Мгла горящей купели небес… (А на дальней земле могила  

Ворота смерти ему давно растворила).

И опускается женщина-птица

На бесхлебную кручу над фермой, лежащей в ладонях холмов,

Над озерами и полями, плывущими вдоль извилистых берегов,

Над долинами, где о последнем убежище не устает он молиться.

Молится он о доме молитв и огней. 

Сказке конец.

И больше не прорастет увядающий зеленью танец,

Менестрель умирает. И начинается пение там, где снег,

Где вырезали когда-то фигурки птиц 

На корках теплых хлебов в деревнях желаний.

И по замерзшим озерам скользили призраки рыб 

На летучих коньках-плавниках, и резали песнь соловья. А это –

Не кентавр, а только труп лошади среди каменных глыб… 

Снова сохнут ручьи,                                                      

И круговые линии возраста спят на пнях до трубы рассвета.

Торжество затаилось. Умолкли слова. 

Время хоронит погоду звенящих апрелей,

Которая скакала свежерожденной росой,

Потому что вот она – лежит на постели, 

Словно спит, эта женщина-птица, или вовсе мертва?

Крылья ее распахнуты, гимны пропеты.

И его обручают…  

Но с кем?

Ведь между ляжками той невесты, которая всех и всё поглощает 

Женщина-птица встает, устремясь к небесному свету,

И улетает совсем…

А он все пылает на ложе невесты,

На ложе любви,  в центре того, что похоже на водоворот,

Переполненный желаниями  в складках Эдема, в кругу

Вечного бутона вращающейся вселенной, 

Где Женщина-Птица встает,  

Расцветая с ним вместе на истаивающем снегу.

Небо разорвано над

Сумасшедшей годовщиной  двоих,

Данное слово в ритме своих путей

Вело три года их.

И вот –  осколки  любви лежат, 

(И где-то недалеко пациенты доктора Лав

Ревут на цепи),

А из каждой обычной тучи, из облачка каждого взрыва

Бьет смерть, разрушая  их дом…

Слишком долго они шли

Не под тем, не под тем дождем,

Их разделяла любовь, но теперь вместе опять они,

В их сердца извергается окно за окном,

И пылают в мозгу разделяющей двери огни.

Был спаситель как радий:

Так он редко являлся,

Хоть и был обычней воды и суровей правды –

Но класс собранный, чтобы услышать о нем,

Загоняли в глубокую тень солнечным днем.

Золотая нота превращалась в звук замирающий и ничей:

Узники собственных желаний запирали глаза замками

В тюрьмах улыбок, не имея ключей.

Детские голоса

Вопили в пустыне:

Он обеспечивал нам безопасность своим беспокойством,

Тем, что все грехи на себя взвалил.

Ведь если не мы изранены, а мешающий нам –

(Все равно, человеком ли, зверем ли, птицей был)

Промолчи, и пускай себе стенает земля – 

Мы спокойно творим всё, что сродни грехам.

Славословия слышались

Где-то в церквах его слез,

Далеко отстраненных от жизни живой.

От ударов ты не более, чем вздыхал под пуховой его рукой.

И не плакал, когда на земле кто-нибудь погибал,

Разве что спешил добавить свою слезу умиленья в его неземной поток,

К облакам прижимаясь щекой …

Но сегодня  – во мраке войны – никого кроме нас с тобой!

Два гордых брата.

(Окно завешено: светомаскировка)

Заперты в тесной зиме, в негостеприимный год,

И не пошевельнуть тощим вздохом, вырывающимся так неловко,

Слыша, как жадность людская огнем по соседу бьет…

Мы только постанывали, прячась в стенах жалкого рая

Здоровенную слезищу роняя...

И по смертям тех, кого не найдут,

И по поводу мелких грешков,

И по судьбе чьих-то обрушившихся домов,

Где никогда наших колыбелей и не стояло,

Смотрим вроде со стороны, как наш собственный прах

Проникает в наш собственный дом,

Потому что в себя самих нас что-то изгнало,

Но неуклюжая и безрукая наша любовь разбивает скалы.

Сколько раз просыпалась она, осыпанная золотыми дождями,

Когда утренний свет размыкал ей ночные веки, она глазами

Ловила  его золотое вчера, спавшее в радужном свете, 

Но наконец солнце нового дня взлетело из ляжек распахнутых этих,

Чудо девства, старинное как те самые рыбы, как те пять хлебов –

В гавани галилейского моря тают следы его уходящих шагов,

В золотом дожде рассвета – несчетны флотилии голубков…

Больше не будут дрожать неверные лучи на рассветной подушке,

Где раньше только желания золотого дождя отзывались в ее глубинах:

Сердце взглядом и слухом теперь ловит иную лавину…

А золотой призрак, звон которого проникал в нее, аж 

До ртути костей, – уже под веками окон пакует свой нехитрый багаж:

Ибо живой мужчина спит там, где плясало только рассветное пламя, 

И другому солнцу, чудному бегу крови она учится под его руками.

Одиноко моe ремесло,                              

Искусство тихих ночей.                                       

Когда яростна только луна,                                 

А любовники обнимают в постели

Свои горести и печали,                                                   

Я тружусь в ликующем свете

Не для суетных комплиментов,

Не за славу и не за хлеб,

И не ради аплодисментов

В светлом вызолоченном зале,           

А за тот гонорар, что едва ли

Кто-нибудь разглядеть сумеет

В тайных глубинах души.

Не для презревших луну,

Не для суетных, не для гордых,

Я пишу на пенных страницах

Не для тех мертвецов, которым

Подавай псалмы с соловьями,

А для тех, кто хмельными руками

Обнимает в постели горе 

В тихих глубинах ночей,

Кто не слышал и не услышит

Вовеки моих речей.    

1.

Горюющий я,  – (сколько меня ни есть!),  –

Горюем

На улице до смерти  сожженной: