Или шестая часть двенадцати ветров я

И выдут ими был из распаленных тел?

Затянут ли корсет вкруг нового шпанёнка?

Он как бамбук –  в глубинах щедрой плоти той,

Ведь мой верблюжий взгляд сквозь все пройдет иглой!

Любовь есть  фотоснимок: ночь в пшеничном поле,

Любовь окружена кольцом прожекторов

И озаряет стены, где – отцы отцов...

5.

«Вей, вольный Вест!» Пришел с двустволкой Гавриил,

Он – козырной король – из рукава Иисуса, 

Из запечатанной колоды козырнулся.

На византийский лад Адам  в ночи вскочил.

Все карты розданы: она с червонным сердцем,

И пиковый валет, что с черным языком 

Сосал себе из фляжки вечное спасенье…

Я раненый упал в каньон (игра в ковбоев),

Я из сосков волынок голод утолил,

Прилив чудовищный из Азии нахлынул.

Но Моби Дик меня за волосы схватил.

И пение сирен спасенье: их объятья –

Жизнь, ворохи цитат из многих Энеид…

К архангелу – Ахав,  похожий на распятье,

Он, одноногий крест, с сиреной чёрной слит.

6.    

Карикатура черт моих: вулканный кратер, 

Вокруг него – вода, немолкнущий прибой,

И две свечи – глаза. Я в книге водяной

Пишу, прорвавшись сквозь моллюски гласных звуков,

На фитилях словес сжигаю сон морской,

«Ты, петушок, возьми мой глаз! – гласит Писанье –

Тот глаз от Грайи. «Да, а мой язык двойной

Прижми!» – сказало одноногое распятье,

Адам, тот джокер  лет, что в терниях венца... 

И успокоился тогда язык певца:

Сирены со свечи уже бинты сорвали,

(Все в ламинариях волынки их грудей!),

Мои же пальцы страшный знак нарисовали:

Пером на колдовском картоне семь морей.

7.

Молитву начертай на рисовом зерне:

Библейские листы в лесах всех слов на свете

Осыплются. Ведь песнь сирены – это ветер,

Древо познания  и есть тот самый крест. 

В корнях его и мысль, и все слова-уроды,

Свет-алфавит един для книг любых лесов.

Злой рок постигнет всех, кто слову крон не верит,

Настроит ветер-время музыку сосков,

Торчащих из грудей, громадных, как волынки:

Подходят времена молочных первослов,

И раны мне протрут сирены губкой этой,

Что приглушает боль и колокольный зов,

А голос времени для нищенских домов

Создаст людей, цветы и снег рукой поэта.

8.

… И – на холме распят. Там – нерв времён. Там Слово.

Там крови бурый след. Там оцет. Смерть висит.

Мария. Горе. Мир, заплаканный терново.

И алое пятно под тем ребром горит.

И эти три креста над женщиной склоненной.

Хожденье по гвоздям. И хвоя вместо слез.

И это мастерство, что менестрель бессонный, 

Обычный человек, страдающий Христос,

С детьми небес пронес под радугой в три цвета.

За то – хирург всех слав – к злодеям был причтен

Я, жаждущую плоть снимавший со скелета.

Ползет улитка-мир, почти не пробужден.

Свидетель творчества и миросотворенья

Трубит. И бьют часы. И не умолкнет звон.

9. 

Архив. Пергаменты. Засаленные строки.

Оплывшая свеча. Царица. Каллиграф,

Льняная ткань. Цари. Иероглифы. Пророки.

И ждут лубки сон бальзамирующих трав,

Бинтуют пеленой печатного листа,

Покрыв змеиный нимб хной мертвого Каира.

В пустыне я воскрес. Пускай твердят схоласты, 

Что это только смерть глядит из-под бинта.

Под маской золотой нетленно вечен лен.

Засыпанный песком мир женственно-трехгранный.

И прах на фуриях женат. Пылают раны,

Вот так идут в набор и жрец и фараон.  

Прах – древо жизни, и – обломки «Одиссеи».

Как реки мертвых – лавры у меня на шее…

10.

Ты, кормчий тех нравоучительных рассказов,

От лживой гавани подальше проведи

Потрепанный корабль, на временах качаясь, 

Глаза бессонных птиц увидят впереди

Слова те, что трубой над морем прозвучали,

Мной сотворенный тёрн омелой оплетен. 

Пусть первым спросит Петр над радужным причалом

Левиафана: «Кто сей мощный человек,

Что сад свой насадил  над голубым каналом?»

Два вечных древа в нем. И в небо сад взойдет,

И зелен будет, как начало всех начал он

В день, когда змей создаст из злата и из зла

Одно гнездо моим твореньям милосердным

На грубой красноте древесного ствола.   

Если правда, что ослепленная птица поет нежней,

Будет ли прекрасней полет слепого Пегаса?

Трапеза тупой толпы  – это страдания птиц и зверей 

Под ножами-вилками настроений, меняющихся от часа к часу.

В занюханном и выпавшем снеге года, на кончике языка,

Склеивающего слюной каморки месяцев кое-как,

Одинокий, околдованный человек  (глаза – догорающие сучки), 

Угнездился в пене наркотического потока нервности и жратвы,

Рад он, что его вылизывают и пронизывают времена

Сквозь мертвую рощу волос!

И когда мой дикий язык отрывается от породивших его могил,

Посмею ли я оглянуться на красный корень во рту?

(Пища? Похоть? Поэзия?) Неужели оглянуться у человека нет сил, 

Если этажом выше из окна 

Высунулась над нечестивым городом Лотова жена,

Чьи соки жизни, уже замедляясь, в статую ее превратят вот-вот.

А поэт, скованный ужасом, видит, как город страшен.

Так неужели я 

           под ударами  раскачивающейся раскаленной улицы

Не смогу оглянуться 

На эти детские кривые рисунки, на уходящий год, 

Рушащийся и сгорающий в паутине проводов, в хаосе башен? 

Вот соляная баба,– посмела же оглянуться

На свой родной раскуроченный город среди пустыни.

Так неужели я убоюсь нарастить на скелет мясо притчи?

Я, человек стоящий прямо в искривлённом мире,

Над каменногрудым морем с его водяной пылью,

Над столом тайной вечери 

Благодарственную молитву повторяю ныне.

Так вот оно – отсутствие враждебно: 

Ведь каждая старинная минута

Любви – на шее камень, или держит

На якоре в порту язык мой и 

Соскальзывает с набережной булыжной,

Ну да, ее хвалы – неполноценны, 

Ее желанье мачты и фонтана

Уходит в рукотворность океана, 

Ветвистый ствол похвал минует волнолом,

И ввысь из-за колонн глядится дохлый дом... 

Тот миг – он загнан в угол – миг желанья. 

Сорняк он и никчёмное дыхание, 

Отрепья, опий, лживый шаг вороний,

Зарифленные паруса, прибой

Без всякого прилива, вроде той 

Злой девственности, взятой напрокат

У предков, миг тот, слабый, как ребенок,

Прилепленный магнитными ветрами

К слепой мамаше в городе беззубом 

Дом хлеба и, быть может, молока... 

Она глядит с невинностью крапивы