Сочится кровь, затягивает раны

Любви... Но как я шторму расскажу,

Что стрелки времени уже промчались

По циферблату звезд?…  Ведь немота…

 И я не в силах рассказать могиле

 Влюбленного,

 Что жадные, кишащие в ней черви,

 Мой саван тоже обгрызают…

…И  вот он нервы напрягает дико

Вдоль всей руки,

Чувствительной от кисти до плеча,

Высовывая голову, как призрак, 

Сам опирается на крепкий столб-владыку,

Чей гордый поворот несет презренье...

Но нервы бедные подвластны голове,

И на бумаге, мучимой любовью,

Болят. Целую писаное слово  

За непослушность, за тоску любви:

В нем отразился весь любовный голод,

Передающий боль пустой странице.

Он открывает бок. Он видит сердце

И, как по пляжу голая Венера,

Он движется вдоль плоти, развевая

Волос кроваво-рыжую копну.

Обещанного нет! Зато недаром

Невнятный, тайный жар мне уделен,

Он держит выключатель нервных токов,

Чтоб восхвалять грехи рождений и смертей,

И двух разбойников распятых. И жестоко 

Царь голода меж них поникнет. Вот тогда –

Он спустит воду и погасит свет...

И там, где Лик Твой был водой,

Там веет лишь Твой дух сухой,

И не подымет взгляда

Тот, кто еще и не рожден,

Но житель водяной –тритон –

Сквозь соль земли, икру и корни

Проберется…

Там, где когда-то в зелень ив

Зеленые узлы воды

Волной накатывал прилив –

Зеленый акушер жестоко 

Клал наземь влажные плоды,

Пути отрезав от истока.

В свой час невидимый прибой 

Все водоросли любви волной

Окатывал, но влага исчезала,

Враждебно веял суховей,

Но с берега толпа детей, –

(Не тени ли твоих камней?) –

Всевластным криком призывала

Дельфинов из живых морей. 

Твои ресницы, фараон, – 

И не волшебство, и не сон 

Их не сомкнут,

Пока магическая сила есть – начать с начала!

Прилив опять пригонит змей,

Твоя родильная постель

Создаст коралловую мель,

И снова расцветут кораллы,

Пока еще мы верим ей,

Творящей мощи всех морей!

Да, если б это трение любви

Девчонка выкрала со мною вместе

Из клетки тех запретов подростковых,

Порвалась бы резинка связи с детством, 

И если бы та красная струя,

Что льется из телящейся коровы,

Царапала бы бронхи легким смехом,

Тогда я не боялся б ни потопа,

Ни яблока, ни бунта мутной крови.

Пусть клетки скажут, кто мужик, кто баба.

Уронят сливу, словно пламя плоти,

И если волосы бы прорастали,

Как крылышки гермесовых сандалий,

И эти бедра, детские пока, 

Чесались бы... ну, как у мужика.

Я не боялся бы ни  топора,

Ни виселицы, ни креста войны.

Пусть пальцы скажут, кто я есть, рисуя

На стенке девочек и мужиков,

И я не убоюсь движений силы

Туда-сюда… И голодом подростка

Жар обнаженных нервов тренируя,

Не убоюсь чертей, зудящих в ляжках,

И той, рождающей людей, могилы.

Да, если б это трение любви,

Которое ничьих морщин не тронет,

Но и омолодить не сможет тоже,

Меня бы щекотало… Если б старость

Хранила мужество творить всегда,

Не убоялся б я походки крабьей,

И пены моря: пусть у ног любимых

Прибои мертвые рождают брызги,

И время охладится как вода!

Мир этот полу-дьявол, полу-я,

Наркотиком, дымящимся в девчонке,

Обкрутится вокруг ее бутона

И наконец-то выплеснет желанье,

Пока ж – сижу  бессильно-стариковский, 

И все селедки моря пахнут бабой,

А я сижу, смотрю на эти  пальцы,

Куда-то уносящие дыханье…

Так это тренье,  что меня щекочет, –

Игрушка обезьяны между ляжек?

Младенчество людского рода? Или

Предвестье мокрой и любовной тьмы?

И пусть грудь матери или любимой

Прекрасна, пусть мы в этом утопили

Свои шесть футов трущегося праха –

Но легкость смеха не постигнем мы. 

Что это трение? Перышко по нервам? 

Смерть по  бумаге? Жаждущие губы?

Христос рождается уже  в терновом

Венке под древом жизни? Смерть иссохнет,

Но шрифт –  стигматы слов моих – начертан

Пером твоих волос  Дождусь же дня,

И станет тренье взрослости и слова 

В конце концов метафорой меня!

1.

Беcплодны евнуховы наши сны в свете любви:

Сны по ногам мальчишек лупят:

Им  простыни, как скрученные шарфы, 

Ногами девичьими кажутся. Мальчишка хочет

То гладить, то в объятиях сжимать

Ночных невест, вдов, добытых из ночи.

А девочек задерганные сны

Оттенков цвета савана полны,

Они, едва закатится светило, 

Свободны от болезней и смертей,

Оторваны от сломанных кроватью мужских костей: 

Лебёдки полночи их вынут из могилы.

2.

Вот  наше время: гангстер и его подружка,

Два плоских призрака. Любовь на пленке

В наш плотский  взгляд хоть искорку огня

Несет, с полночной чушью раздуваясь.

Но чуть проектор кончил – их уносит

В дыру. И нет их на задворках дня. 

Между юпитерами и нашими черепами 

Отраженья ночных видений вертятся, вызывая дрожь,

Чтобы мы, глядя, как тени то целуются, то убивают,

Поверили в реальность и стрельбы, и объятий,

Влюбляясь в целлулоидную ложь.

3.

Так что ж такое мир? 

Который из двух снов пойдет к чертям?

Как выпасть нам из сна?

Зады поднимет красноглазый зал – 

Прочь, полотно крахмальное и тени,  

Прочь, солнечный владыка сказочек Уэллса,

Ты лучше б из реальности сбежал! 

Но глаз на фотокарточке женат,

И одевает он невесту в кожу 

Нелепой кривобокой правды.

Сон высосал у спящих веру в то, 

Что люди в саванах вновь оживут исправно!

4.

Вот это – мир: он  лгущая похожесть,

Клочок материи, что рвется от движенья,

Любя, но сам оставшись нелюбимым,

Ведь сон выкидывает мертвых из мешков

И делает их прах зачем-то кем-то чтимым.

Поверь, что мир таков. 

Мы прокричим рассветным петухом,

Отправим к черту мертвецов забытых,

И наши выстрелы легко собьют

Изображенья с кинолент. А там

Мы снова сможем приравняться к жизни: 

Всем, кто останется, – цвести, любить и жить!

И слава нашим кочевым сердцам.