Это не отменяет целостности христианского мировоззрения, по–своему «тоталитарной веры», но основанной не на внешних, эмпирических признаках, превращающих целостность в тоталитаризм, а на личном и церковном экзистенциальном опыте непосредственной встречи со Христом, захватывающем человека целиком. «Еще многое хотел написать тебе (в частности, о том, нужно ли иметь выработанное мировоззрение или нет), но не хочу слишком удлинять письма», — пишет дядя племяннику 21 марта 1957 г. [420] Как тут не вспомнить апостола Павла: «И что еще скажу? Не достает мне времени, чтобы повествовать…» (Евр. 11, 32). Жаль, что владыка не писал писем подлиннее и что переписка с Никитой так внезапно оборвалась в связи с арестом последнего в 1957 г. , — она по праву составляет лучшие страницы современной апологетики.
Церковная же жизнь катилась своим чередом. Он не участвовал в съезде духовенства Экзархата 3–4 февраля 1955 г. в Париже, последовавшем почти сразу за назначением епископа Клитттийского Николая (Еремина) Западноевропейским экзархом 15 октября 1954 г. Но к Пасхе 1956 г. иеромонах Василий получает от патриарха право ношения креста с украшениями, который ему вручает в августе в Москве митрополит Николай (Ярушевич). Удивившийся «награде не по чину» (у иеромонаха еще не было и обычного золотого креста) , Василий Кривошеин был успокоен тем, что «патриарх благословляет» его носить такой крест [421]. А 25 января 1957 г. он неожиданно получает сан архимандрита. Узнав об этом в феврале от экзарха архиепископа Николая (награждение было сделано в обход Экзархата, непосредственно по ходатайству председателя ОВЦС), владыка был удивлен как возможностью миновать «промежуточный сан», так и существенным нарушением иерархичности [422]. Впрочем, его рукоположение в 1951 г. также решалось в обход тогдашнего экзарха архиепископа Берлинского Фотия (Топиро) непосредственными переговорами двух Николаев — архимандрита и митрополита.
А с наградами в Патриархии всегда была неразбериха: человека, уже имевшего церковный орден II степени, могли через несколько лет наградить тем же орденом, но III степени — личные симпатии и личные ходатайства определяли все.
С этой церковной политикой была сопряжена и первая после «бега» 1919 г. поездка в Россию. О подлинном потрясении, произведенном ею, мы можем только догадываться: через три месяца Василий Кривошеин был не просто под сильным, но под все более усиливающимся впечатлением от нее [423]. Поездка состоялась с 8 по 25 августа 1956 г. В состав делегации входили: член Экзаршего Совета архимандрит Дионисий (Шамбо), сам иеромонах Василий, иеромонах Петр (Л’Юиллье) , профессор В. Н. Лосский, профессор Д. Д. Оболенский, О. Клеман, И. М. Левандовская и АЛ. Мещерская. Владыка оказался в России после 36–летнего перерыва и посетил Москву, Троице–Сергиеву лавру, Владимир, Ленинград и Киев. Во время этой поездки и произошла первая встреча братьев после почти 40–летнего перерыва, вызванного афонским затворничеством будущего владыки и отъездом И. А. Кривошеина в СССР [424]. Для многих стала действительным потрясением, почти невероятным видением та массовая обрядовая и внутрихрамовая (не скажем — литургическая) жизнь православных в СССР, которая издалека, сквозь сумрак «колымских рассказов», казалась совершенно невозможной. О возможных последствиях этой обрядовой жизни, в которую не сублимировалось, а просто вкладывалось все христианское в советском человеке, тогда не думалось или не хотелось думать.
Седьмого октября 1956 г. Василий Кривошеин едет в Париж не только рассказать в Экзархате о виденном в Советской России, но и поработать в Национальной библиотеке, а 16 декабря присутствует на освящении Успенской церкви в Лондоне. В январе 1957 г. он опять ездил во Францию и провел в Париже около недели, работая над симеоновскими рукописями. На сей раз он вернулся в Англию через Бельгию и Голландию, словно предваряя скорое сродство с этими землями. Пятнадцатого января владыка первый раз посетил монастырь Шеветонь близ Намюра в Арденнах, с которым его потом в 1960—1980–е гг. будут связывать самые дружеские отношения. Монахов — бенедиктинцев восточного обряда он принимал еще на Афоне в 1930–е гг., когда община находилось в местечке Амэ–сюр–Мез около Льежа. В Шеветоне он прочел два доклада: один — о потрясении от церковной России, другой — о прп. Симеоне Новом Богослове. О поездке и монастыре он напишет брату 6 марта 1957 г.: «Отрадно, и вместе с тем крайне грустно, что эти «униаты» (по национальности они все западные — бельгийцы, французы и т. д.) относятся к РПЦ с большим сочувствием, пониманием и доброжелательством, чем многие наши эмигрантские выродки»[425]. В августе — сентябре 1957 г. владыка ездил по своим научным делам в Грецию, работал в библиотеке Патмоса, а также посетил Стамбул, где в Фанаре имел разговор с патриархом Афинагором (Спиру) о только что состоявшемся примирении Московской Патриархии со своей бывшей епархией — Православной Церковью в Финляндии (30 апреля 1957 г.), получившей автономный статус от Вселенского Патриархата еще 6 июня 1923 г.[426].
Оксфорд заканчивался постепенно, как постепенно сквозь островной туман проступали очертания набережных Сены.
О Париже как месте нового, викарного, служения в конце 1957 г. заговорил экзарх Николай (Еремин), через полгода состоялось синодальное назначение, еще через год — епископская хиротония и опять через почти полгода — переселение в столицу Франции. Напряженное ожидание отнимало силы, писалось плохо, еще меньше публиковалось.
Последним аккордом оксфордской жизни стал доклад , прочитанный владыкой в сентябре 1959 года на III Патристической конференции в Оксфорде[427]. Написал ли он этот текст задолго до того, как его публично прочел? Быть может. Но сама тема, как кажется, удивительно точно совпадала с внутренней атмосферой души автора, пребывавшей в «трезвом опьянении» той радостью, которую сулили предстоящие церковная работа и научный поиск. Впереди был Париж…
Глава I. Дата традиционного текста «Иисусовой молитвы»[428]
Нет ннеобходимости настаивать на значении «Иисусовой молитвы» для восточной духовности. Аскетические писатели употребляют наименование «Иисусова молитва» для особого рода умной молитвы, состоящей в непрестанном внутреннем повторении кратких призываний, сосредоточенных на имени Иисусовом. Первое ясное указание на существование этой духовной практики находится у Диадоха, V в. (гл. 31; 32; 50; 61 и др.), но технический термин «Iesoû euché» впервые появляется у Иоанна Лествичника, VII в. (ступень 15; Migne 88, 889 D) и более часто у Исихия Синайского, VIII в. (гл. 1.7; 1.93 и т. д.; М. 93.1484 В; 1508 D). В позднейшей традиции текст этой молитвы формулирован следующим образом: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя» (Kyrie Iesoû Christé, Yié toû Theoû, eléesón mé). Древние авторы, однако, обычно не приводят полного текста молитвы. Диадох, например, пишет только «Господи Иисусе Христе» (to Kyrie Iesoû Christé — гл. 61), и наиболее полная цитата у Исихия: «Христе Иисусе, Сыне Божий» (гл. 1, 5; М. 93.1481 D). Какое самое раннее упоминание полного текста? Большинство исследователей (И. Хаусхерр, М. Жюжи и т. д.) избегают даже ответить на этот важный вопрос. Попытка датирования была недавно сделана в ценной работе «La Prière de Jésus» (Irénikon, 20 — 1947), где анонимный автор ее (Moine de l’Eglise d’Orient) приходит к заключению, что традиционная формула впервые упоминается в текстах, принадлежащих к XII—XIII вв. Таким образом, «кристаллизация» молитвы в ее традиционный текст должна быть отнесена только к «Афонскому» периоду, в то время как более древний «Синайский» знал только простое «размышление» (méditation) о имени Иисусовом (С. 265; 381; 398). Мы думаем, однако, что более полное исследование источников может доставить доказательства значительно более раннего употребления традиционного текста.
