На следующий день, в пятницу 9 июля, состоялось третье заседание нашей Комиссии. После чтения и одобрения протоколов первых двух заседаний, было решено попросить прот. проф. о. Георгия Флоровского представить для следующего заседания Комиссии в Шамбези доклад об истории англикано–православных отношений и вообще привлечь его к нашей работе, как знатока всего вопроса. Далее прот. о. Романидис прочитал подготовленную им за ночь вторую часть своего доклада. Изложить мне ее трудно, так как у меня нет письменного текста, да и заметки его носили отрывочный характер. Говорил он об апофатическом богословии, о трех категориях духовности среди членов Церкви (не надо их смешивать с трехстепенным священством) , о созданном и несозданном законе и т. д. Все это было очень глубоко, но спрашивается, какое это имеет отношение к диалогу с англиканами и к их вопрошанию? Односторонность и неполнота доклада о. Романидиса была отмечена многими из участников заседания. «Не хочу Вас критиковать, — сказал молодой талантливый богослов Ник. Брациотис, — но приходится. Вам нужно пополнить Ваш доклад». О. Романидис обещал это сделать. Архиеп. Василий заметил, что выдвигаемое им апофатическое богословие святоотечески не обосновано. Св. Григорий Палама пишет, что как катафатическое, так и апофатическое богословие одинаково относятся к области чисто человеческой умственной деятельности.

Им он противопоставляет опытное богословие, основанное на боговидении. На этом заседание кончилось, и в два часа дня для членов Комиссии был устроен прием заместителем министра народного просвещения. При обмене приветственными речами (по–английски) митр. Аксумский Мефодий с усиленной, может быть, подчеркнутостью сказал, что весь православный мир, а представители его собрались здесь в Хельсинки, внимательно следит за положением Православной Церкви в Финляндии, не стесняется ли она протестантским большинством, достаточно ли внимательно относится к ее нуждам финское правительство, и что Православная Церковь будет судить о Финляндии по ее отношению к Финской Православной Церкви. Не знаю, понравилась ли эта речь заместителю министра (даме, она мило улыбалась и ничего не ответила).

Последнее, четвертое заседание, в субботу 10 июля, было почти всецело посвящено чтению и редактированию протоколов. Тут опять возник инцидент в связи с вопросом американской автокефалии. В протоколе первого заседания была фраза, что Поместные Церкви не признали автокефалии. Слово «поместные» стояло в греческом тексте с определенным членом (αί τοπικαί), что по–русски приблизительно значит «все поместные». Архиепископ Василий, поддерживаемый прот. о. Ливерием Вороновым, заявил, что это не соответствует действительности. Шесть Церквей высказались против автокефалии, четыре «за» и четыре воздержались. Надо написать «некоторые Поместные Церкви». Начался сильный спор, и в результате было решено выкинуть определенный член из греческого текста, так что смысл получился просто «Поместные (некоторые) Церкви». Так приблизительно можно перевести это по–русски. Каждый язык, как известно, имеет свои своеобразия, и точный перевод с одного языка на другой часто невозможен. После окончания заседания, обычных взаимных выражений благодарности и краткого благодарственного молебна, все отправились в залу одного из больших гельсингфорских ресторанов, где греческий консул устроил прием в честь членов Комиссии. Отметим, что консул — финн по национальности, протестант по вероисповеданию и ни слова не говорит по–гречески. Вечером воскресную всенощную архиеп. Василий служил в русском храме Св. Николая, а прот. Л. Воронов в финском кафедральном Успенском соборе. На следующий день.

в воскресенье 11 июля, состоялась торжественная литургия в Успенском соборе. Служили все архиереи и другие участники совещания в священническом сане. После литургии финский Успенский приход (в нем числится 9000 человек, но в церкви было около пятисот) угощал обедом членов Комиссии в одном из ресторанов. На этом работы Комиссии закончились. На следующий день был по старому стилю праздник св. апостолов Петра и Павла, и архиеп. Василий служил всенощную и литургию в русском храме Покрова Божией Матери. Упомянем еще, что вл. Иоанн пригласил 10 июля архиеп. Василия и прот. Ливерия в сопровождении иером. Лонгина к себе на ужин. Выразим сердечную благодарность иером. Лонгину и церковному деятелю Андрею Васильевичу Саарло за их помощь и многочисленные услуги членам русской делегации во время ее пребывания в Хельсинки.

Подводя итоги гельсингфорской сессии Комиссии по англиканству, мы можем сказать, что кроме «непрошеных» докладов архиеп. Афинагора, дельных, полезных в смысле информации и объективных, об англиканстве очень мало говорилось на работах Комиссии. Может быть, это и лучше, ибо об англиканстве все, что можно, было уже сказано в Белграде в 1966 г. и Шамбези в 1970 г. Повторять было бы скучно и бесполезно. Что же касается богословских докладов и прений по ним, то, в общем, при всей их сумбурности, они были интересны с православной точки зрения, но к темам англикано–православного диалога прямого отношения не имели. Впрочем, их выдвинули англикане, вероятно, не без мысли отвлечь внимание от конкретных вопросов, нас разделяющих, к богословским рассуждениям общехристианского характера. Как бы то ни было, нам нужно держаться программы, выработанной на Белградском совещании и настаивать на ответе англикан на наши конкретные вопросы.

Архиепископ Василий. Брюссель

Простота по святому Григорию Нисскому, но посчитал необходимым изменить, а затем и дополнить это название таким образом, чтобы оно точнее отражало терминологию святителя Григория и даже содержание его учения о Боге. Выражение Божественная простота могло бы быть понято как означающее «простота Бога». Однако св. Григорий в своих писаниях не говорит никогда (или говорит очень редко) , что Бог прост. Он говорит, что просты Его природа и Его сущность. Во всяком случае, он всегда либо уточняет, что Бог прост по Своей природе, либо, когда называет Его простым, употребляет не слово Бог, а выражение τό θειον (Божество). Итак, я предпочел сказать в названии не о Божественной простоте, а о простоте Божественной природы. Этим изменением я хотел также подчеркнуть тот факт, что термин природа (φύσις) встречается у св. Григория гораздо чаще, чем термин сущность (ούσία)[1219]. Наконец , я добавил слова и различия в Боге, так как невозможно говорить о простоте Божественной природы согласно учению св. Григория Нисского, не упоминая о различиях, которые он усматривает в Боге. Можно было бы даже сказать, что учение его о таковых различиях более характерно для его богословия, чем утверждение о простоте Божественной природы.

Однако такое исследование, как наше, правомерно начать с вопроса: возможно ли вообще, по учению св. Григория Нисского, познать Бога? Доступен ли Бог нашему познанию? Хотя ответ св. Григорий дает многосторонний, можно в общем сказать, что утверждает он, и с большой силой, именно непознаваемость Бога. Вечность Бога как существа нетварного и, тем самым, не предоставляющего нашей мысли никакой опоры и делает Его недоступным рациональному познанию: «…таким образом тот, кто глубоко исследует то, что древнее веков, и восходит к началу вещей, не может остановить свою мысль ни на чем, ибо искомый объект всегда ускользает от него, и убегает, и не указывает пытливому уму никакой возможной остановки»[1220]. Несмотря на эту непознаваемость Божественного — Григорий здесь, говоря о Нем, употребляет средний род: то, что древнее веков (τό αιώνων πρεσβύτερον) — он опять–таки различает в Нем сущность, или природу, и ее–то и считает непознаваемой. Непознаваемость — характерная черта природы Божественной сущности. «Такова эта сущность, — говорит он, — что, хотя и превышает она всякое начало, тем не менее не открывает нам признаков своей собственной природы, и узнаваема она только по своей умонепостижимости»[1221]. Она непонятна не только людям, но и ангелам, хотя последнее утверждение выражено с некоторой осторожностью: «Человеческая природа не обладает вовсе никакими силами для точного понимания сущности Бога, но, возможно, недостаточным было бы утверждать это по отношению к силам одного лишь человека, и если бы кто–нибудь сказал, что и бесплотная тварь тоже слишком слаба, чтобы вместить и уразуметь природу беспредельную, то он бы вовсе не ошибся»[1222]. Так что никакие попытки вознести свой ум или выйти за пределы своих возможностей не помогут познать Божественную природу, но к ней можно приблизиться простой и чистой верой, как это делал Авраам. «То, что он постигал , продвигаясь умом: могущество ли, безначальность, или беспредельность по отношению к чему–либо, или любое подобное понятие из тех, что около Божественной природы (τα περί τήν θεΐαν φύσιν), он обращал в средство, полагал в основание для восхождения, и постоянно опирался на то, что уже нашел , и простирался дальше всего того, что познавал своими собственными силами, ибо это было меньше искомого»[1223] — и, «отбросив в предположениях (ύπολήψεσι) о Боге всяческие догадки (ύπολοιών) о Его природе, происходящие из Его имени, очистив свой ум от подобных помыслов, восприняв веру без примеси, очищенную от всяческого мнения, он сделал неложным знаком, свидетельствующим о знании Бога, веру в то, что Бог лучше и возвышенней любого знака, дающего познание»[1224]. Или еще: «К Богу подойти можно не иначе, как только посредством веры, которая соединяет собой ищущий ум с непостижимой природой»[1225]. Вера противопоставляется Григорием гнозису[1226] однако сама по себе вера не раскрывает нам природы и сущности Бога, но только могущество и величие того, что усматривается около Бога[1227]. Отождествлять то или иное понятие, как, например, нерожденность, с сущностью Бога было бы идолопоклонством[1228]. Непознаваемость Божественной природы не означает, тем не менее, что Бог абсолютно недоступен познанию; следует только избегать крайностей: не утверждать полную Его недоступность или, напротив, возможность ясного видения Его умом. Существует, однако, ведение через неведение. «Божество, — говорит он, — по своей природе неприкосновенно, и непостижимо, и превосходит любое умопредставление, но многоищущее человеческое разумение, проводя исследование теми мыслями, на которые способно, слегка касается и дотрагивается до неприступной и величественной природы; зрение же его не обладает достаточной проницательностью, чтобы ясно видеть невидимое, и вместе с тем оно недостаточно отстранено от возможности приближения, чтобы вовсе быть неспособным составить основанное на догадках представление об искомом; однако ощупью умозаключений он познал нечто об искомом, и невозможность отчетливо увидеть его порождает некоторым образом ясное понятие о том, что искомое превыше всякого познания»[1229].