***

…не скажу, сколько талой воды утекло с тех пор,

киселя, и крови, и меда, и молока.

Закрываю глаза — а по речке плывет топор,

уж не тот ли самый, что снился Ивану К.?

Уж не тот ли, что из петли Родиона Р.

взмыл в высокий космос в краю родном,

чей восход среди скрежетавших небесных сфер

изучал ночами каторжник-астроном?

Нет, по долгой орбите вокруг земли

все в чешуйках кремния, в гамма-лучах, в огне

аммиачном, ладные корабли

закружили гордо, на радость моей стране.

Не роняй слезы, если злато ржавеет, есть

добрый пуд листового железа и чугуна.

«Кто на свете главный? Челюсть? А может, честь?

Ни на что не годна эта челядь, убога и голодна»,

сокрушается у костра молодой пророк,

собираясь почтительно возвращать билет.

Я его любил, дурака, я и сам продрог

от безлюдной злости, которой названья нет,

а и есть — что толку. Пусть звери — овчарка, барс,

агнец, волк, — за твоей спиной, простуженный человек,

знай глядят в огонь, где Творец, просияв, умолк.

И несется в ночь перегруженный наш ковчег.

***

В замочной скважине: колеблющийся свет,

блаженный муж терзает хлебный мякиш,

и пахнет смертью, горькой и целебной.

Случайный сорванец глядит и, напрягая слух,

пытается понять обрывки разговора

между тринадцатью бродягами. Они

взволнованны, как будто ждут чего-то

неведомого. И, сказать по чести,

немного смысла в их речах несвязных.

«Что скажешь нам, Фома?» «Учитель, что есть страх?

Ужель всех поразит секирой роковою?»

«Нет, вера и ответ есть дерево и прах,

Олива, облако, медведица, секвойя».

«Ты снова притчами?» Спиной к огню

сидят ученики, не улыбаясь. «Если

б ты твердо обещал, что, кровь твою вкусив,

вслед за тобой мы тоже бы воскресли…»

«Я обещал» Встает другой, кряхтя,

и чашу жалкую вздымает. Млечный

сияет путь. Соскучившись, уйдет дитя

от кипарисовых дверей, от жизни вечной.

Пopa — его заждались мать с отцом.

Сад Гефсиманский пуст. Руины храма. Столько

лет впереди. Совеем не страшно

глядеть в полуразрушенное небо.

Собака лает. И бренчат доспехи

полночных стражников, как медные монеты

в кармане нищего. Как в старые меха

не влить вина игристого, как воду

мечом не разрубить, так близится к концу

время упорное — кипя, меняя облик тленный —

уже во всем подобнее терновому венцу

на голове дряхлеющей вселенной.

***

В чистом поле торчу, как перст, не могу упасть я,

хоть давно поражен на корню нехорошей вестью.

На исходе смелости и злосчастья

зимний ветер пахнет сырою шерстью,

да листвой горелой. Беспрекословный

подступает вечер. Казалось бы, лавром, миртом

наслаждайся. Но даже фиал любовный,

с чем его ни мешай, отдает муравьиным спиртом.

Не сердись на меня, всесильная Афродита,

умный плачет, а глупый — шарик из хлеба лепит.

Разорившемуся, увы, не дают кредита,

а влюбленный лепет, нахмурившись, пишут в дебет.

Помечтать — был бы я, например, Гораций,

вот гулял бы в тоге с пурпурной оторочкой!

Был один поэт — как напьется, так сразу драться

и скандалить, и хвастаться свежей строчкой.

Был он мой учитель, знал зло и благо,

как хотел, вертел просветленным словом.

Вот бы выпить с кем — только бедолага

скоро десять лет, как лежит под крестом дубовым.

***

Под свист метели колыбельной

вздремни, товарищ мой похмельный —

синяк под глазом, ночь нежна.

Стакан воды водопроводной

тебе по комнате холодной

несет усталая жена.

Костяшки на небесных счетах

стучат, спать не дают. Еще так

недавно нас пленяли сны

надежды, славы, тихой веры.

Но в темноте все кошки серы,

любые ангелы страшны,

и приобщиться к дивной тайне

разрешено такой ценой,

что ужасался даже Райкер —

Мария Рильке. Бог — с тобой,

ты — с ним, ты шепчешь «благодарствуй»

сквозь сон, и «музыку готовь»,

и вдруг «да минует нас барский

гнев и господская любовь…»

***

Вот человек, он робок, как и я,

он суеверен, крика воронья

боится, и такой же тихий страх

владеет им в присутственных местах,

где похоронный царствует уют,

висит портрет монарха в строгой раме

и клерки светлоглазые снуют,

увертливыми ходят пескарями

над отмелью (а за окном — кларнет,

зеленый лист, случайный рыжий локон)

и весело в соседний кабинет

плывут метать чернильную молоку.

Там в воздухе рассеян тонкий яд,

там, сжав крестообразную награду

до боли в пальцах, наклонился над

тяжелой папкой с надписью «К докладу»

старик Каренин. «Если эта связь

преступна, то она достойна кары»,

он думает, и «жизнь не удалась»

выводит вместо визы. Тротуары

просохли. Дернуть водки? Нет, винца.

Деревья, звери — кто еще, скажи, мой

доносчик? — что-то просят у творца.

А он молчит в дали непостижимой.