***

Как парашютные натянутые стропы,

гудят дороги западной Европы,

а там — центральная: делянки, маша с ядом,

овраги, скрашенные диким виноградом,

а там — восточная, арбуз с подгнившим низом…

Одни винят татар, другие — коммунизм.

Давно ли тихий Франц — изгоем в сбритых пейсах —

скитался в пиниях и кирхах европейских,

где не с кем переспать и спирта выпить не с кем?

Ему бежать бы к нам, толстым и достоевским,

где кляча рыжая бежит в предсмертном мыле —

вот расписался бы, покуда не убили…

***

Алеет яблоко, бессменная змея

спешит, безрукая, на яловую землю.

Что Дюрер мне? Что делать, если я

не знаю времени и смерти не приемлю?

Я роюсь в памяти, мой хрупкий город горд,

не вдохновением, а перебором нажит

мой топкий опыт, скуден и нетверд.

Где беглый снег, который ровно ляжет

на улицы, ухмылки и углы?

Так грешники в аду, угрюмы и голы,

отводят в сторону сегодняшнюю чашу

во имя завтрашней, но льется серый свет —

ни завтра нет, ни послезавтра нет,

над ямою разносится вороний

крик, на корнях чернеет перегной,

и только детский лепет посторонний

доносится с поверхности земной.

***

Для несравненной жизни, ковкой и легкоплавкой,

всякий ищет магии, вольтова ли дуга,

колдун ли гаитянский, на заказ пронизывающий булавкой

помазанную козлиной кровью куклу врага.

Вот уколет в сердце — любви не будет,

А уколет в пах — не станет плотских утех.

Кости врагу перебьют, разорят, засудят,

первенца отберут в приют. Пропах

жженой кожей дом колдуна, средоточие тонких,

как говорится, биополей, дух порчи, темной волной

толкаясь, блуждает в невидимых перепонках

мироздания. Проснусь и подумаю: что со мной?

Разве булавка в пальцах моих? Нет, игла стальная,

нитка двойная, времени рваный край, бестолковый крой.

За ночь снег за окном совершенно стаял. И что я знаю

о разрывах в холсте и шелке? Кто-то стучит и кричит: «Открой!»

Это зима, должно быть, старуха в безвкусной короне царской.

Обернись, говорю сквозь дверь, посмотри на печаль свою,

где заезжий колдун босиком бредет к реке январской,

чтобы куклу исколотую бросить в лазурную полынью…

Пока мы топчемся в передних

бесчестной вечности, наследник

муз светлых молится звезде

вечерней и ночному зверю.

Зачем же я в иное верю,

зачем мне чудится везде

Сальери (классика соцарта),

взасос целующий Моцарта,

и лесопильных школьных парт

ряды, где юно-пионеры

цветут, как веточки омелы,

в недобрых дебрях бакенбард

орденоносного пиита?

Лапта и прятки позабыты,

они за Горького горой,

любовь к отечеству слепа в них,

а за спиной — безносый Павлик

Морозов, гипсовый герой.

Скажи, остряк, в каком астрале

мы дружным хором повторяли

лихие богохульства, где

в нечистой блинной ли, пельменной

сидит художник непременный,

рукою роясь в бороде?

Костры, табак, ремни тугие.

Горбатый друг, от ностальгии

как ты излечишься, пока

хоронит погребальщик юный

свой алый галстук, и латунный

горн, и ручного хомяка?

***

Уверяешь, что жизнь надоела?

Глупость. Поезжай в Прованс, говорю, скорее.

Сьешь в Марселе густой ушицы из среди —

земноморской рыбы, с шафраном, с перцем,

разливным вином ее запивая

с несравненным привкусом ежевики.

Отобедав, сядь на туристский катер,

что тебя доставит в старинный замок

Иф, взгляни на нору в известняковой

стенке, сквозь которую Монте-Кристо

лазил в гости к таинственному аббату,

горевать, обучаться любви и мести.

Разыщи крепостную башню, откуда графа

в полотняном мешке зашитом кидали в волны

(грохотала буря, сверкали молнии),

а потом отправься к руинам римским,

над которыми венценосный Август

до сих пор простирает грозно

руку мраморную, а потом не минуй

городка, где журчит такая

речка чистая, что глазам не веришь,

лоб смочи хрустального, горной влагой,

вспоминая Петрарку, который тоже

умывался ею на беспощадном солнце,

причитал «Лаура моя, Лаура…»

***

Золотое, сизое, безоглядное заоконное полотно!

По-старинному не выходит, а по-новому не дано:

не отмыть черного кобеля, не вылечить глаукому.

Утренние скворцы в предгорьях Памира поют хвалу

птичьему богу осени — стервятнику? или орлу?

или подобному им, короткоклювому и худому?

Телефонная связь хромает, даже тихого «что с тобой?»

не спросить, задыхаясь. Свежевыпавший, голубой

на горах рассиялся снег. Как, милая, дали маху

мы, как натерпелись, сколько бессильных слез

пролили. По аллее парка, рыча, беспризорный пес

тащит в желтых зубах перепуганную черепаху.

Что же мне снилось вчера? То ли жизнь, то ли смерть моя.

Длинноволосая юная женщина на песчаном дне ручья

спящая, несомненно, живая, в небеленом холщовом

платье. Я человек недобрый, тем более на заре,

не люблю самопальной фантастики в духе пре —

рафаэлитов, мистики не терплю, и ночами «чего еще вам?»

повторяю нечистым духам, «оставьте мне, — говорю, —

сны хотя бы». К медно-серому азиатскому ноябрю

я добрел, наконец, в городок приземистый и сиротский,

где запивает лепешку нищий выцветшим молоком.

Словно гранат на ветке, лакомый мир, к которому ты влеком

только любовью, как улыбнулся бы бедный Бродский,

отводя опустевший взгляд к перекрытому до весны

перевалу. Обидней всего, что — ничьей вины

или злого умысла. Кофейник шумит на плитке.

Шелести под водой, трава, те же самые у тебя права

и слова, что у молчаливого большинства,

те же самые невесомые, невидимые пожитки.