***

Если вдруг уйдешь — вспомни и вернись.

Над сосновым хутором головою вниз

пролетает недобрый дед с бородой седой,

и приходит зима глубокая, как запой.

Кружка в доме всего одна, а стакана — два.

Словно мокрый хворост, лежат на полу слова,

дожидаясь свиданья с бодрствующим огнем.

Кочергу железную пополам согнем,

чтобы нечем было угли разбить в печи.

Посмотри на пламя и молча его сличи

с языком змеиным, с любовью по гроб, с любой

вертихвосткой юной, довольной самой собой,

на ресницах тушь, аметисты горят в ушах —

а в подполье мышь, а в прихожей кошачий шаг,

и настольной лампы спиральный скользит накал

по сырому снегу, по окнам, по облакам…

***

Как я завидую великим!

Я так завидую великим,

как полупьяный кот ученый

завидует ночному льву.

Ах Пушкин, ах обманщик ловкий!

Не поддаются дрессировке

коты. Вот мой, допустим, черный

и бестолковый. Я зову —

а он мяучит на балконе,

где осень, как мертвец на троне,

глядит сквозь кружево сухое

кленовых листьев. Ах, беда —

Архип охрип, Емеля мелет,

гордячка плакать не умеет,

и в неизбежном легком хоре

светил мой голос никогда

не просияет. Бог с тобою!

На алое и голубое,

на желтый луч и дождик бедный

расщеплена и жизнь, и та,

что к вечеру художник трудный —

ткач восьминогий, неприютный, —

означит сетью незаметной

в углу сентябрьского холста.

***

…меж тем вокруг невидимое таинство

огромной осени. В такие вечера

товарищ мой юродствует, скитается

прозрачным парком, улочкой кривой,

и мозжечок проколот мукой адовой.

Мятежный дух, где прежний голос твой?

Молчи, не веруй, только не заглядывай

в глаза прохожим в вымокших плащах.

Слетает дождь в чернеющие лужицы.

Мир говорливый съежился, зачах,

охваченный своею долей ужаса.

Побродишь — и вернись. Садись за стол

с улыбкой виноватою ли, робкою.

Закуривай. Я поделюсь с тобой.

Потешься, друг, захватанною стопкою

земного зелья. Через час-другой

я сам ее допью, сквозь сон следя

за окнами, за линзами трехкратными,

где капли долгожданного дождя

расходятся кругами и квадратами.

Вот картина жизни утлой: поутру с посудой мутной пилит кроткий индивид

к гастроному у больницы, где младая продавщица потной мелочью гремит.

В проволочной пентаграмме двор с беседкой, с тополями, три семерки из горла,

ломтик плавленого сыра, полотно войны и мира, просияла и прошла…

Глубока земли утроба. Что толпиться возле гроба, на подушках ордена.

Продвигается к закату век, охотится на брата брат, настали времена

криводушны, вороваты, — и проходят отчего-то, чья же, господи, вина?

Как сказал цветков когда-то, нет двуногому работы, только смерть или война.

Ах, картина жизни праздной: долгий город безобразный, облик родины всерьез!

Не узнала, не забыла, билась в судороге, любила, выгоняла на мороз —

ну куда ты на ночь глядя? Что с тобою? Бога ради! Налегке так налегке,

только шарф, чтоб не продуло. Ах, отчизна, дура дурой, с детской скрипочкой в руке…

Тьма сырая смотрит нагло. Так куда ж нам плыть? Куда глаза глядят, туда, где луч

ртутный воздуха не чает, тонким снегом отвечает, где кривой скрипичный ключ

звякнет в скважине замочной, чтобы музыкой заочной… брось. Меж ночью и цепной

жизнью, что светлеет, силясь выжить, прочен и извилист шов проходит черепной.

***

Тайком прокравшись в лунный сад

(там, верно, сторож — ну и ладно!),

священник с физиком сидят

под небом осени прохладной.

Корнями тихо шевеля

Вслед уходящим поколеньям,

ликует влажная земля,

и пахнет яблоком и тленьем.

Повесив нос, наморщив лоб,

молчит во тьме и смотрит криво

немолодой печальный поп,

свое прихлебывая пиво.

А физик чешет волоса

и ласково твердит: не будем!

Жизнь есть не более, чем са —

мозарождающийся студень.

Проникновенна и мертва,

луна кругла, а не двурога,

попомни, поп, мои слова,

не сокрушайся, ради бога!

А бог, кряхтя, вдали ружжо

рядит селитрою толченой

и приговаривает: ужо

тебе, старательный ученый!

***

Проповедует баловень власти,

грустно усом седым шевеля,

что рождается смертный для счастья,

будто птица — парения для.

Беломорский вития, о чем ты

беспокоишься, плачешь о ком,

в длани старческой, словно почетный

знак, сжимая стакан с мышьяком?

И пока прокаженный в пустыне

приближаться к себе не велит,

и твердит свои речи простые,

и далекого Бога хулит, —

знаем мы — зря бунтующий житель

так ярится на участь свою.

Отчитает его Вседержитель,

и здоровье вернет, и семью.

Все пройдет, все пойдет, как по нотам,

будет сентиментален конец,

прослезится Всесильный, вернет он

и верблюдов ему, и овец.

Что ж печальны Адамовы внуки?

Или мало им дома тоски,

где бросается горлица в руки,

и сухие стропила крепки?

Или мало дневного улова

и невольных вечерних забот?

Но листающий книгу Иова

словно жидкое олово пьет.