***

Для чего радел и о ком скорбел

угловатый город — кирпичен, бел,

черен, будто эскиз кубиста?

Если лет на двадцать присниться вспять —

там такие звезды взойдут опять

над моей страной, среди тьмы и свиста.

Там безглазый месяц в ночи течет,

и летучим строчкам потерян счет

и полна друзьями моя квартира.

Льется спирт рекой, жаль, закуски нет,

и красавец пригов во цвете лет

произносит опус в защиту мира.

Если явь одна, то родную речь

не продать, не выпить, не сбросить с плеч —

и корысти нет от пути земного,

потому что время бежит в одном

направлении, потому что дом

развалившийся не отстроить снова.

На прощанье крикнуть: я есть, я был.

Я еще успею. Я вас любил.

Обернуться, сумерки выбирая —

где сердечник бродский, угрюмства друг,

выпускал треску из холодных рук

в океан морской без конца и края.

И пускай прошел и монгол, и скиф

духоту безмерных глубин морских

есть на свете бездны еще бездонней,

но для Бога времени нет, и вновь

будто зверь бездомный дрожит любовь,

будто шар земной меж его ладоней.

***

Не гляди под вечер в колодец минувших лет —

там еще дрожит раскаленный, летучий след

отдаленных звезд, дотлевающих в млечной Лете,

да кривое ведро на ржавеющей спит цепи,

и дубовый ворот, что ворог, скрипит: терпи,

и русалка влажные вяжет сети.

Если даже вода, как время, дается в долг,

то в сырую овечью шерсть, в небеленый шелк

завернись, как гусеница в июле.

Не дойди до главной развилки земных дорог,

человек от печали вскрикнет, умрет пророк.

Только Бог останется — потому ли,

что однажды в кровавой славе сошел с креста —

(не гляди в пустынный колодец, где ночь густа),

и хулу на него, что затвор, взводили?

Посмотри на юго-восток, где велик Аллах,

где спускается с неба друг о шести крылах,

чтобы встать на колени лицом к Медине.

Как недобро блещет на солнце его броня!

И покуда кочевник молит: не тронь меня,

у него огня и воды достанет

для семи таких: будто нож, раскаленный щуп

опускает он в обгорелый, забытый сруб,

чтобы вспыхнула каждая связка в твоей гортани.

***

Засыпая в гостинице, где вечереет рано,

где в соседнем номере мучат гитару спьяну,

слишком ясно видишь, теряя остатки хмеля:

ты такой же точно, как те, что давно отпели,

ты на том же лежишь столе, за которым, лепешку скомкав,

пожирает безмозглый Хронос своих потомков.

Свернут в трубочку жесткий день, что плакат музейный.

Продираясь лазейкой, норкою муравейной,

в тишине паучьей, где резок крахмальный шорох,

каменеет время, в агатовых спит узорах,

лишь в подземном царстве, любови достигнуть дабы,

Кантемир рыдает, слагая свои силлабы.

Засыпая в гостинице с каменными полами,

вспоминаешь не землю, не лед, — океан и пламя,

но ни сахару нет, ни сыру полночным мышкам.

Удалась ли жизнь? так легко прошептать: не слишком.

Суетился, пил, утешался святою ложью —

и гремел трамвай, как монетка в копилке Божьей.

Был один роман, в наше время таких уж нету,

там герой, терзаясь, до смерти стремился к свету.

Не за этой ли книжкой Паоло любил Франческу?

Сквознячок тревожит утлую занавеску,

не за ней ли, пасьянс шекспировский составляя,

неудачник-князь поминает свою Аглаю?

Льется, льется безмолвных звезд молодое млеко,

а вокруг него — черный и долгий, как холст Эль Греко,

на котором сереют рубахи, доспехи, губы,

и воркует голубь, и ангелы дуют в трубы,

и надежде еще блестеть в человеке детском

позолотой тесной на тонком клинке толедском,

а еще — полыхает огненным выход тихий

для твоей заступницы, для ткачихи,

по утрам распускающей бархат синий.

Удалась ли жизнь? Шелестит над морской пустыней

не ответ, а ветер, не знающий тьмы и веры,

выгибая холщовый парус твоей триеры.

***

Расскажи, возмечтавший о славе

и о праве на часть бытия,

как водою двоящейся яви

умывается воля твоя,

как с голгофою под головою,

с черным волком на длинном ремне

человечество спит молодое

и мурлычет, и плачет во сне —

а над ним, словно жезл фараона,

словно дивное веретено,

полыхают огни Ориона

и свободно, и зло, и темно,

и расшит поэтическим вздором

вещий купол — и в клещи зажат,

там, где сокол, стервятник и ворон

над кастальскою степью кружат…