***

Сколько звезд роняет бездонный свет,

столько было их у меня,

и одной хватало на сорок лет,

а другой на четыре дня.

И к одной бежал я всю жизнь, скорбя,

а другую не ставил в грош.

И не то что было б мне жаль себя —

много проще все. Не вернешь

ни второй, ни первой, ни третьей, ни —

да и что там считать, дружок.

За рекой, как прежде, горят огни,

но иной уголек прожег

и рубаху шелковую, и глаз,

устремленный Бог весть куда,

И сквозь сон бормочу в неурочный час —

до свиданья, моя звезда.

***

Ничего, кроме памяти, кроме

озаренной дороги назад,

где в растерзанном фотоальбоме

пожелтевшие снимки лежат,

где нахмурился выпивший лишку

беззаконному росчерку звезд,

и простак нажимает на вспышку,

продлевая напыщенный тост —

мы ли это смеялись друг другу,

пели, пили, давали зарок?

Дай огня. Почитаем по кругу.

Передай мне картошку, Санек.

Если времени больше не будет,

если в небе архангела нет —

кто же нас, неурочных, осудит,

жизнь отнимет и выключит свет?

Дали слово — и, мнится, сдержали.

Жаль, что с каждой минутой трудней

разбирать золотые скрижали

давних, нежных, отчаянных дней.

Так, давайте, любимые, пейте,

подливайте друзьям и себе,

пусть разлука играет на флейте,

а любовь на военной трубе.

Ах, как молодость ластится, вьется!

Хорошо ли пируется вам —

рудознатцам, и землепроходцам,

и серебряных дел мастерам?

***

Пусть вечеру день не верит — светящийся, ледяной, —

но левый и правый берег травой заросли одной —

пожухлой, полуживою, качающей головой —

должно быть, игрец-травою, а может, дурман-травой.

А солнце все рдеет, тая, когда выдыхает «да»

река моя золотая, твердеющая вода,

и мокрым лицом к закату слабеющий город мой

повернут — хромой, горбатый и слепоглухонемой.

И мало мне жизни, чтобы почувствовать: смерти нет,

чтоб золото влажной пробы, зеленое на просвет,

как кровь, отливало алым — и с талого языка

стекала змеиным жалом раздвоенная строка.

***

Должно быть, Ева и Адам цены не ведали годам,

не каждому давая имя. А ты ведешь им строгий счет,

и дни твои — как вьючный скот, клейменый цифрами густыми,

бредет, мычит во все концы — чтоб пастухи его, слепцы

(их пятеро), над мерзлой ямой тянули пальцы в пустоту

морозную, и на лету латали скорбью покаянной

прорехи в ткани мировой. Лежишь, укрывшись с головой,

и вдруг как бы кошачий коготь царапнет — тоньше, чем игла —

узор морозного стекла — и время светится. Должно быть,

холодный ангел Азраил ночную землю озарил

звездой зеленою, приблудной, звездой падучей, о шести

крылах, лепечущей «прости» неверной тверди многолюдной.

***

Спят друзья мои в голубых гробах. И не видят созвездий, где

тридцатитрехлетний идет рыбак по волнующейся воде.

За стеной гитарное трень да брень, знать, соседа гнетет тоска.

Я один в дому и жужжит мигрень зимней мухою у виска,

Я исправно отдал ночной улов перекупщику, и притих,

я не помню, сколько их было, слов, и рифмованных и простых,

на смену грусти приходит злость — отпусти, я кричу, не мучь —

но она острее, чем рыбья кость, и светлее, чем звездный луч.

***

Я шагал с эпохой в ногу, знал поэтов и певцов,

знал художников немного, и известных мудрецов.

Рассуждал о коммунизме, о стихах, о смысле жизни,

или шахматной игрой с ними тешился порой.

И не просто для забавы эти творческие львы

говорили мне, что слава слаще меда и халвы —

что в виду они имели сочиняя эту речь,

олимпийцы, чем хотели друга скромного увлечь?

Слава — яркая заплата. Это Пушкин написал.

Но она же и зарплата, и шампанского бокал.

Был я полностью согласен и завистливо глядел,

представлялся мне прекрасен этот радостный удел.

Но успешно миновала юность робкая моя.

И давно забочусь мало о таких моментах я.

Больше нет советской власти, лишь доносится в ночи:

не ищи, бахытик, счастья, легкой смерти не ищи.

Даже слава — только слово, уходящее во сне,

вроде саши соколова по серебряной лыжне,

вроде рюмки алкоголя, вроде флоксов на столе —

вроде ветра в чистом поле, в вологодском феврале…

***

Переживешь дурные времена,

хлебнешь вины и океанской пены,

солжешь, предашь — и вдруг очнешься на

окраине декабрьской ойкумены.

Пустой собор в строительных лесах.

Добро в мешок собрав неторопливо,

с морскою солью в светлых волосах

ночь-нищенка спускается к заливу.

Ступай за ней, куда глаза глядят,

расплачиваясь с шорохом прибоя…

Не здесь ли разместился зимний ад

для мертвых душ, которым нет покоя,

не здесь ли вьется в ледяной волне

глухой дельфин, и как-то виновато

чадит свеча в оставленном окне?

Жизнь хороша, особенно к закату,

и молча смотрит на своих детей,

как Сириус в рождественскую стужу,

дух, отделивший мясо от костей,

твердь — от воды, и женщину от мужа.