Михаил Штих. Зарытый в глушь немых годин: Стихотворения 1917-1922 гг. «В далекой реке отраженье огней…» В далекой реке отраженье огней Затеплил у города вечер… Как плачет в глуши опустевших полей Осенний тоскующий ветер! На западе отблески солнечных снов, И всё это кажется ложью – И ветер и жалобы перепелов Над стынущей скошенной рожью. О, как мне, мой ветер, в тебе не узнать Метелей далекого гула! Я знаю: ты, осень, вернулась опять И душу тоской захлестнула. 1917, Романов-Борисоглебск «Вся жизнь – таким немудрым знаком…» Вся жизнь – таким немудрым знаком, Вся цель и все мои грехи – Как уходящий красный бакан*, Огонь береговой вехи. Уж ночь близка. Мрак неминуем. Всё, как огни, уйдет назад… О, ты, не смытый поцелуем, Разлитый по реке закат! * Бакан – устаревшее бакен. ОТЪЕЗД («Их не было.И мы их не хотели…») Брату Их не было. И мы их не хотели. Их срезал колокол – все вереницы слов, И за меня тебе привет пропели Певучие цимбалы буферов. И паровоз, захлебываясь плачем, Рванулся в ночь, как раненый дракон… Дыханьем лета пыльным и горячим Дышал мой город в прорези окон. Вокзал ушел. Не помнишь и не знаешь, Что были мы иль не были вдвоем… Я знаю, что ты взглядом провожаешь Вагон последний с красным фонарем. 1917 НЕЗНАКОМКЕ Дымила грязь. Снег почерневший таял… Вы в легком белом шли – задумчиво-грустны, Как ангел падший, изгнанный из рая И брошенный сюда, в водоворот весны. Осколки луж – как окна на болоте, И Вас засасывал весенний черный гной. А мне казалось – Вы как будто ждете, Что встанут просини и крылья за спиной. Но – темнота. И только плыли тени, Как птица вздрагивал и бился желтый газ… Вздохнула ночь туманом испарений, Прилипла к улице и разлучила нас. 1917, Москва ОТЪЕЗД («Уж обессилел кровью плакать…») Н.И. и В.И.Ш. Уж обессилел кровью плакать Заката длинный тонкий меч… Там, за окошком, ночь и слякоть – Вожатой проводов и встреч. Прильнул щекой к оконной раме. Огни на дальнем берегу… Я образ дней, ушедших с Вами, В душе надолго сберегу. Уйдет капель – разлук подруга… Пусть. Больно знать лишь, что за ней Взметнется и заплачет вьюга И заметет следы саней. И больно знать, что всё на свете – Как этот хрупкий санный след, Что мой рассвет замрет, заметен Метелью пролетевших лет. 1917, Романов-Борисоглебск РОССИЯ
Россия, нищая Россия, Мне избы серые твои, Твои мне песни ветровые, Как слёзы первые любви. А. Блок Леса сквозят. Бессилье… Лень… И в воздухе тлетворный морок… Но пасмурный осенний день Так сердцу несказанно дорог. Пусть уплывают в даль года, Пусть юность оплетут седины, – Мне будут милы как всегда Твои унылые равнины. И пусть в речных затонах кровь К воде подмешана зеркальной, – Я сохраню мою любовь Такой же светлой и печальной. И, отходя к иному сну, Я вспомню блеск ночей метельных, Твою последнюю весну И грусть просторов беспредельных. 1917, Москва – Сокольники ТЕАТР ОСЕНИ Что поле? – Сцена. Смену декораций Кисейный занавес осеннего дождя Ревниво прячет от рядов акаций, Что ждут, рукоплеская и гудя. Лишь стане тихо – занавес совьется. Там только радуга над сваленным плетнем, Там только стадо хмурое плетется Вслед за осенним уходящим днем. Среди равнин, на кочке – пастушонок – Унылой оперы тоскующий статист… И звук рожка так жалобен и тонок, И дальний лес так призрачен и мглист. Ведь поле – сцена. Песнь рожка допета. Уходит радуга. Кулисы – за горой… И там, на сцене, умирает лето – Израненный, развенчанный герой. 1917, Романо-Борисоглебск ЯПОНСКАЯ ХУРМА Я оставлю, когда умру, Просьбу, только просьбу в наследство: Заверните меня в красную курму И вспомните мое далекое детство. Я помню – тогда, тогда – Диковинные японские звери, Как слова «Калиф» и «Багдад», Распахивали сказочные двери. И каждый зверь оживал И двигался по красному шелку, Я с ними обо всем толковал, Но в общем… не понимал их толком. А на мертвом… шелковая курма (Право же, это не так нелепо!) Разгонит и оживит дурман Погребальных великолепий. 1917, Москва |
