Мой нынешний сокамерник Саня Быков выразил наступление новых времен и растерянность от этого смешения ценностей таким парадоксальным видением гротескного будущего. «Скоро, — сказал Саня, — если ты не маньяк, не козел и не пидар, тебя ни в одну хату в тюрьме не пустят. Иди, скажут, тебе здесь нечего делать, ты, урка позорный. Менты создадут отдельные хаты для немногих оставшихся урок, как сейчас для спидовых или туберкулезников».

Так что будущее принадлежит новым странным формациям криминального мира. Тюрьма, как мы видим, тоже не застыла навсегда, но изменяется вместе с обществом. Впрочем, неудивительно. Ведь тюрьма и общество — сообщающиеся сосуды. Из общества поступают в тюрьму отборные, пассионарные индивидуумы.

В тюрьме редко появляются «интеллигентные» люди. Но бывают и они. Когда я приехал в июле, на третьяке уже квартировал один писатель. Некто Соснин. Едва ли не в первый же свой выезд в облсуд я увидел его внизу на сборке. Точнее, он меня увидел и приветствовал издалека яростными жестами. Что неуместно в тюрьме. И возгласами. Что еще более неуместно. «Здорово, Эдуард!» В тюрьме все солидно и сдержанно. Это был рослый мужик с плотной шапкой темных волос, с усами. Впоследствии я узнал, что ему 62 года. Однако он выглядит много моложе, этот писатель Соснин. В течение нескольких месяцев тюремная судьбина сталкивала меня с Сосниным в адвокатских и в клетках. Он не тюремный человек. Вопиющий патриот по внешнему облику (есть такая категория населения «патриоты»), он был обвинен в антисемитских высказываниях и потому проходил по 282-й статье: возбуждение национальной, расовой или религиозной вражды. Осудить человека по этой статье крайне трудно. Помыкав его на третьяке месяцев восемь, выпустили Соснина под подписку о невыезде. Зэка его не любили. Ходили слухи, что он сидит на спецу в одиночке, потому что сам напросился. В хатах он не уживался. Был замечен везущим на суд-допрос всю свою провизию. Чтобы не оставлять в хате, боялся, съедят сокамерники? И он много говорил.

Уже третий месяц я делю камеру с «интеллигентным человеком» дядей Юрой. То, что он трус, я понял еще при первом его появлении, по первой же его фразе. 27 декабря меня забросили в 156-ю, но он был в это время на суд-допросе. В хате тогда их обитало четверо, меня забросили пятым. Я жадно поел и, застелив на его шконку свою простынь, улегся отдохнуть. Я путешествовал этапом 36 часов, ясно, что устал. Когда он появился в кепке, прикрывающей лысину, после «Добрый вечер, ребятишки!» я сразу услышал его «А как же я? Это моя постель…», обращенное ко мне. Точнее, к факту пребывания моего тела на его шконке. «Да ты не бойся, — утешил его я. — Твоя койка останется за тобой, я лягу на полу, у батареи». Он просиял. Было видно, что у него камень упал с души. А я сразу вычислил, что он трус.

Впоследствии трусость подтвердилась. А степень трусости, оказалось, превосходила все мои ожидания.

Чиновник мне встретился впервые. Он был «министром культуры» Саратовской области. На самом деле он занимался организацией концертов замшелой, несвежей попсы и замшелой несвежей музыкальной классики. Его должность должна бы по совести называться «массовик-затейник».

Здоровенный лоб — 1 метр 90 сантиметров, лысина. Он похож внешне на испанского короля Хуана Карлоса и одновременно на такого же верзилу герцога Букингемского. Не знаю, есть ли у них животы, но он животаст. На здоровенных ногах и заднице он носит какие-то бабьи толстые трико. Он психопат и потому крайне неудобен в хате. Он не остается в одной позиции надолго. В особенности неприятна его нервная привычка бегать по хате нервной трусцой, доходя до самой двери и до самого телевизора, ограничивающего нашу хату у окна. Его лысина, возвышающаяся на полметра над моей шконкой, летает по хате. Она морщинистая и мясистая, на ней — мертвая складчатая кожа. Видеть этот бугристый блин лысины физически неприятно. Его летающая лысина появляется рядом со мной, даже когда я сижу на шконке, загородившись от него левым коленом, лицом к окну. Он любит толпиться, тусоваться в нескольких сантиметрах от сокамерника, он не деликатен нисколько, он толстокож. Простые зэки — деревенские пацаны из деревень и городков области — много деликатнее его. Едят они аккуратнее и достойнее. Он же чавкает, хватает свою и чужую еду руками и ест жадно, с неразумной алчной скоростью мясорубки и помпового насоса. Он срет, трясется, усирается от страха. Один день у него болит сердце, в другой день — простата, а в третий он простужен и подозревает у себя воспаление легких.

Я не сразу воспринял детали его личности. Но то, что он мой классовый враг, я почувствовал сразу. Он сидит за взятку, как и положено чиновнику. За то, что некая Юля — антрепренерша дала ему тысячу долларов и 20 тысяч рублей, дабы получить его визу на документе, разрешающем директору театра сдать помещение под концерт московского певца. Антрепренерша, такая же сукина дочь, как он, сукин сын чиновник, сдала его: пожаловалась в МВД и ФСБ сразу и в результате принесла ему взятку в меченых банкнотах. А за самим происшествием взятки наблюдала скрытая телекамера. За служебное преступление ему могли дать по его статье от пяти до десяти лет, а дали всего два года. В сравнении с тяжелыми, безумными сроками, получаемыми пацанами — обитателями Саратовского централа, его срок — смешной. Но он все равно с выпяченными от ужаса глазами вцепляется в Саню Быкова ежедневно — вытаскивает из него информацию о зонах. Санек — драчун и квартирный вор-рецидивист 22-х лет — терпеливо объясняет. Дядя Юра не хочет идти в зону. Он хочет закосить. На следующее же утро после приговора он изложил Сане план своего ухода на больничку. Поскольку он трус. Одновременно он хочет остаться в тюрьме. А еще хочет на поселение.

Происходит «министр» из музыкантов. Играл в кабаках, организовывал ресторанные группы лабухов. Чуть ли не со слезами на глазах рассказывает, как принес матери первый заработок из ресторана. Ни своя, ни чужая частные жизни меня никогда не умиляли, потому его слезливые воспоминания о первом калыме звучали для меня воспоминаниями пошляка: ел, пил, срал.

Зэков спасают от пошлости трагедии, стоящие за их жизнями. Как бы просты и немудрящи ни были зэковские жизни, наказания, годы лишения свободы, погружения в воды Стикса — реки забвения придают им трагизм, очищают. Этого же дядю Юру, как мы его зовем, ничто не облагородит. Он стремится домой, в семью, к детям, любовнице, взяткам, рыбалкам, сауне, к образу жизни прощелыги и пошляка.

Он начинает день рано. Трусость не дает ему уснуть. Воняя едким засохшим потом, он встает. Он берет сахар, берет кашу, хлеб, отдает мусор. Почавкав каши, он присаживается на шконку и хватает том Уголовного кодекса с комментариями, читает. Откладывает том. Встает. Быстро пробегает камеру несколько раз, мелькая блином лысины. Садится опять на шконку. Хватает УК вновь. Так может продолжаться долго. Так он поступал до суда, но продолжает вести себя так же психопатически и после приговора. До приговора он измышлял, как бы избежать наказания, изобретал, кому дать денег, чтобы его не осудили. Планы сменяли планы. Он свято верит, что все решают «бобосы», как он вульгарно называет деньги. Получив всего лишь два года лишения свободы — ниже минимума, он теперь изобретает, как бы уехать на больничку, в исправительное заведение больничного типа — на СИНТ. И в какую зону ему сесть, чтобы быстрее уйти из зоны на УДО — Условно-Досрочное Освобождение. Он хочет домой, чтобы пить, срать, кормить своих ленивых дочерей. Он тщательно выспрашивает, что брать с собой на зону. Уже передал дочерям, чтоб загнали зоновскую черную робу, черную рубашку, как ему посоветовал Саня.

Он хочет устроиться. Он всегда устраивался. Он устраивается вперед. Даже если бы ему предполагалось ехать на Страшный Суд, он постарался бы устроиться и там. Навел бы заранее справки, расспросил, кому можно дать взятки. К кому обратиться. Сколько берут. Чем там берут взятки. Не долларами, ну что ж, значит, нектаром, амброзией, тушенкой или лепестками цветов. Он передаст «ребятишкам» на волю, и они займутся. Достанут нужные суммы и количества. Свяжутся с необходимыми людьми. С Судьями Страшного Суда. С их секретарями. Прощупают их…