До этого момента СИЗО-2 мне нравился. После этого момента двойка стала стремительно падать в моих глазах. Звучала эта тюрьма, я прислушался во время шмона, металлически тяжело. Жестко. После патриархальной поэзии третьяка мелодия была резкой. Во время шмона у меня безжалостно раздробили мыло. Размотали туалетную бумагу. Изъяли шампунь и крем для рук. Перебрали все до последнего листочка мои бумаги. Отобрали все письма и отнесли их для прочтения Шальнову. Заставили раздеться догола, приседать и даже показать уши, открыть рот, показать ступни. Ну, само собой, вывернуть носки. Таким образом распотрошенного меня уговорили пойти в баню (я отказывался уходить с продола, пока не будет решен вопрос с моими письмами, пока их мне не отдадут.) Наконец меня подняли наверх, там всего два этажа. Отперли тяжелую дверь № 39. Затем решетчатую дверь. В хате в трусах и белой шапочке стоял Прохор, сутулым крючком, и улыбался…
Так вот, с деревянного пола хаты 39 на босых ступнях мне скалился Прохор. За участие в убийстве двоих у Прохора мог быть пыж, но ему пыжа не дали. Однако и срок в 20 лет на себе тащить тяжело. Все четыре дня, пока мы сидели с ним вместе, я это чувствовал. Мне тоже было тяжело. Прохор хотел жить, хватался за соломинку. Он стал развивать передо мной свои планы. Он сделает так, что выйдет на свободу через пять лет и станет чемпионом России. Ему сказали, что возможно дать взятку и часть срока ему снимут. Он сообщил мне, сколько всего денег нужно дать, но ему оставалось достать, кажется, 17 тысяч долларов. Жена его, сказал Прохор, отказалась продать машину. «А на чем я буду ездить?» — воскликнула жена. Самое удивительное, что Прохор жену не осуждал. Возмутился я: «Прохор, она — сука! Как ты можешь ее не осуждать. Если есть шанс получить за бабки кусок жизни, то какое она имеет право тебя его лишать! На чем она будет ездить, а?! Пусть ходит пешком».
Во внешности Прохора часть от национал-большевика Володьки Московцева: рост, сутулость, лысая, черепообразная голова, а другие запчасти — рот, нос — взяты от приятеля моего детства Кольки-Кадика. Soldaten — двое казахов, один азер и двое русских — ассистировали при моем прибытии в хату. Чуть приоткрыта толстая дверь, за ней чуть приоткрыта решетчатая, и в хату боком втискиваюсь я с сумками. И дверь, и дверная решетка выкрашены ярко-синей краской. И эти краповые казахи в камуфляже и краповые русские и краповый азер — весь тюремный интернационал дубаков открыли рты. А еще собаки рычат. «Здравствуй, Прохор!» — называется сцена.
Прохор тотчас же ознакомил меня с историей камеры. Оказалось, что в 39-й сидел вор в законе Петруха, который упоминается у меня в книжке «Охота на Быкова». «Всю тюрьму держал», — сообщил Прохор. Еще в 39-й сидел мэр города Балаково Саулин. Сейчас он на воле и служит начальником Департамента лесного хозяйства РФ, он генерал-майор. Ловчий Его Величества. А еще Володя Пентелюк, национал-большевик. «Твой подельник здесь сидел», — сообщил Прохор.
В 39-й хате были настоящие нары, а не шконки. То есть это деревянные такие два настила. Один на уровне метра от пола, а второй на уровне метров двух. Если я или Прохор (а позднее Паша Рыбкин) переворачивались, то скрипели вторые нары, и весь пол хаты перекашивался вслед за ними. Посередине хаты там стоял на железных рельсах стол, варенный из листового железа. И вдоль стола две откидные лавки. Когда не хочешь сидеть, лавки можно было прижать к столу. Все пространство 39-й было безрадостное. Между тем Прохор сказал мне, что 39-я чуть ли не вдвое больше обычной двухместной хаты на двойке. От стола до противостоящей нарам стены там имелось пространство шириной где-то в метр и длиной метра в три. Правда, квадратный метр его занимал дальняк со слоником и двумя ступенями. На двух квадратных метрах привилегированного пространства можно было резвиться сколько душе угодно. Позднее по вечерам Паша Рыбкин там, стоя на руках, отжимался от пола.
Там было окно. Где-то 40 сантиметров на 80 сантиметров. Вряд ли больше 1/4 от тюремного окна третьяка. Бойница эта была к тому же густо запаяна железными прутьями и железными полосами, сквозь щели которых светился далекий Божий День. Вряд ли через самые большие щели можно было просунуть шариковую ручку. К тому же отсутствовала вытяжка. Потому Прохор и щеголял там в полотняных трусах. Разреженный, без кислорода воздух Прохору гонял вентилятор. На следующий день утром шнырь, к счастью, вынул стекло из бойницы, подползя к нему с крыши. Сделал он это по приказу начальства, я успел вечером сдать заявление на выемку стекла. Дышать стало лучше. Мастер спорта по самбо Прохор был заброшен в 39-ю часа за два до моего прибытия. Он, впрочем, уже сидел здесь в свое время с мэром Саулиным.
Тюремная реальность, я уже декларировал это единожды, — это царство крупного плана. Грубая тюрьма внутри зоны была построена в городе Энгельсе в начале 90-х годов, вероятнее всего, архитектором, знавшим о существовании Филиппа Старка. Старковскими были вышеупомянутые нары — два деревянных настила, забранных в железные угольники и стойки. Старковским же был длинный стол из железных листов и рельсов. Старковскими были чудовищные лавки-складни, способные отрезать ногу, если нога попадется. Но самым старковским предметом была раковина-ящик, сваренная из стальных листов и насаженная на трубу. Решетчатая дверь также была старковская, веселенькая, ярко-синяя с огромным коробом замка. В решетчатой двери был узкий вырез на высоту миски и кружки — через вырез нам впихивали еду.
Именно в год, когда в городе Энгельсе посреди зоны строили БУР, позднее переквалифицированный в тюрьму, в 1990-м я прилетел в Нью-Йорк для промоушен-кампании своей книги «История русского панка». В Нью-Йорке мои модные издатели Grove-Weidenfeld поместили меня в отель, где все комнаты были обставлены дизайнером Филиппом Старком. Разумеется, я не мог предположить, что через 12 лет окажусь в тюрьме, построенной и снабженной внутренними аксессуарами подражателями Старка. Вероятнее всего, тюремный стиль 90-х совпадает с манерой Филиппа Старка, но не исключено и заимствование.
Тюрьма еще полна деталей, позаимствованных из bandes dessinees, т. е. рисованных ярких французских книжек-комиксов. Точнее, грубая реальность тюремных поверхностей соответствует напряженному гиперреализму bandes dessinees. (Пол камеры № 156, я вижу его в этот момент сверху, с пальмы — крупно-зернистый бетон, окрашенный поверху жидко в изумрудно-зеленый цвет, сохранил крупно-зернистую фактуру. На нем, как дактилоскопические линии на ладони, зияют загадочные впадины, росчерки и круги.)
Но следует вернуться на двойку. Утро там начиналось с того, что задолго до шести принимался переворачиваться надо мной Прохор. (Прохора убрали на четвертый день. Жаль, что убрали. Я прочел только 130 страниц принадлежащей ему книги «Тотем и табу» и не успел дочитать, вот жалость. Меня интересовали там некоторые тяжелые мысли Фрейда. Интересно, что фрейдовская работа вся пропитана идеями Фрэзера. Фрэзером же, исследователем примитивных племен и их верований, в значительной степени интересовался и вдохновлялся и Гитлер. Самая известная книга Фрэзера — «Золотая ветвь».) Я лежал под ним, над головой у меня было это чудовищное якобы окно. По окну нельзя было понять ничего: ни время суток, ни погоду. Оттуда не шел воздух, да и свет, если бы он просачивался, его можно было уловить, лишь отойдя к двери камеры, тогда только просвечивали ножевые полоски. В общем, это был такой глухой конец света, закуток чулана.
Спать там после шести утра и до десяти вечера запрещено. В шесть ровно soldaten звериным голосом орали: «Подъем!» Раздавались зуммерные сигналы радио. С плаца на зоне из морозной тьмы (точнее, из щелей в морозную тьму) заключенные зоны принимались кричать: «Спасибо зарядке — здоровье в порядке!» А по радио зоны в это время транслировали какие-то фашистские команды, за нашим поведением обязательно следили soldaten, то и дело щелкая волчушкой. Заказанных на суд-допросы обыкновенно выводили около восьми, тотчас после поверки. Поверка производилась через зарешеченную дверь. На суд-допрос ты выходил в коридор и становился носом в стену, руки за спиной. Soldaten называл тебя: «Савенко!» А ты откликался, называл ФИО, год рождения, статьи. Тебя присоединяли к сотоварищам зэкам, выводили на продол и сажали на корточки носом в стенку, руки на затылке. Солдаты-казахи обычно ходят за спинами и следят, чтобы заключенные не разговаривали и не вертели головами. В качестве наказания следовал тычок или удар дубиной в спину. Когда до тебя доходила очередь, тебя подымали и шмонали, как луковицу. Свои вещи ты бросал на пол одну за другой. Передавал soldaten трусы, тот ощупывал пояс и заглядывал в трусы. Ты обязан был вывернуть носки, открыть рот, показать уши и подошвы. Присесть в голом виде, для того чтобы то, что у тебя, предположительно, зажато между ягодицами, вывалилось. В общем, налицо были все признаки фашистского режима. Я необоснованно употребляю глагол прошедшего времени «были», поскольку двойка никуда не исчезла. И зона на месте, и тюрьма на месте, она лишь ждет новых постояльцев. Двойка изначально была построена как колония для криминальных лидеров ОПГ и членов ОПГ. А тюрьма внутри колонии была задумана как БУР. Режим внедрили соответствующий. Ломающий человека.
