Не знаю, может, это действие виагры, но он искренен на все сто, смотрит на вещи с оптимизмом и от души считает себя хорошим мусульманином. Два раза в неделю он сворачивает урок пораньше и едет вечером к жене, в какой-то мотель в долине. Хоть я и поставил крест на Эмме, видеть влюбленного человека мне всегда грустно. Но эта грусть чем-то греет меня. Она — все, что сохранилось во мне от прежней жизни.

Как бы то ни было, когда я остаюсь наедине с собой, без заразительной убежденности моих учителей, — вот тогда мне приходится туго. Кто сказал, что я рожден, чтобы стать новым Иисусом, Иешуа или Сидна Аиса, не важно? Я всего лишь повторение пройденного, неудачная копия, жалкое подражание. Я хотел приблизиться к Богу, изучив Его во всех видах, но чем шире и многообразнее становится Он в моем понимании, тем больше от меня отдаляется. Благодать — она не от культуры, не от благочестия и не от режима питания: меня она осенила на считаные минуты в Центральном парке, когда я обнимал дерево, и с тех пор не возвращается. Ни сама по себе, ни по заказу — никак. Растения мне больше не отвечают, собаки от меня болеют, а людей исцелять не получается.

Ирвин говорил, что я снял ему головную боль, тогда, месяц назад, но это он хотел сделать мне приятное или сам себя убеждал. Я потом, через неделю, увидел, что ему все еще худо, хоть он и скрывал свою мигрень. Надо было мне послушать епископа, не пытаться больше воздействовать мыслью, пока я не владею как следует этим феноменом. Он, епископ то есть, сравнивает меня с мальчишкой, севшим за руль папиной машины. Учиться надо всему по порядку, с азов. Выключить мотор, остановиться и освоить правила.

Но и теории, которые я штудирую, и молитвы, которые зубрю, только усугубляют мои сомнения. Когда слишком долго изучаешь правила, уже и ехать не хочется. И потом, все равно слишком поздно. Что-то во мне сломалось в тот день, когда наставник хотел, чтобы я превратил воду в вино. Ничего не вышло, и руки у меня опустились — может, еще оттого, что уж больно смешным выглядел этот фокус, глупая пародия, ничего никому не дающая. Тогда-то и возник впервые кошмар, который часто снится мне теперь: все они — воплощения зла и хотят принести меня в жертву, один только Ирвин встает на мою защиту, а я убиваю его.

Дело-то в том, что та четверть часа наедине с ним на озере была, наверно, самым тяжелым моим испытанием. Меня одолело искушение вернуться назад, снова стать прежним, просто Джимми, симпатягой Джимми, который не имел другой цели в юдоли земной, кроме очистки воды в бассейнах, и любил как мог женщину своей жизни, даже после того, как они расстались. Хохот, одолевший меня, когда советник Белого дома по науке, Нобелевский лауреат и гарант моих генов, с лицом обманутого мужа смотрел, как я барахтаюсь в озере вместо того, чтобы шествовать по водам, не прошел даром. Смех вообще чертовски сильная штука. Я избегаю Ирвина с тех пор и все равно не могу больше относиться к своей роли всерьез. Я притворяюсь, чтобы хоть как-то удержаться над пустотой, но занавес храма лопнул и все нитки видны: пообтрепалось святое. Потребность в любви привела меня к Богу, желание хоть какой-нибудь дружбы меня от него отдаляет.

Пошел снег. За одни сутки все вокруг побелело, озеро затянулось льдом. Взамен гребли меня поставили на лыжи. Мы с пресс-атташе прокладывали лыжню по свежей пороше у обрыва. Он любовался окутанной туманом долиной под снежными хлопьями, не забывая об уроках протокола: как я должен расшаркиваться, как кланяться, какая разница между преосвященством, высокопреосвященством и святейшеством. Я бросил в него снежком. Он надулся: мол, не подобает вам… Я напомнил ему, мол, в Библии семьсот раз повторяется, что уныние — грех. Он открыл рот, чтобы ответить, выплюнул набившийся туда снег и, нагнувшись, запулил в меня снежком в отместку.

Тут зазвонил его телефон. Он сразу посерьезнел, потом улыбнулся и попросил извинить его: ему звонит друг из Афин. Меня бросило в дрожь: неужели это знак? В шале не было связи для личных нужд, я впервые услышал телефонный звонок — и звонили из Греции. Сколько уже я не вспоминал о миссис Неспулос? Не знал даже, жива ли она. Теперь сухонькая фигурка состарившейся девочки так и стояла у меня перед глазами; я вспоминал упоительные часы за романами, которые открыла мне она, ничего не ожидая взамен, — ничего для себя, просто ради удовольствия разделить радость чтения, веселый смех или грустинку, увидеть в глазах молодого мужчины героев, взволновавших ее на бумаге…

Закончив разговор, Фрэнк Апалакис сказал, что начинается метель и нам лучше вернуться. Я толкнул его в снег, отобрал телефон, ключи от машины и скатился на лыжах вниз по склону. Ветер уносил его крики, ему, астматику с цыплячьими ногами, было за мной не угнаться, и я спокойно добрался до гаража. «Хаммер Н4» мигом домчался до ворот, которые сами распахнулись, пока я разбирался в электронике, приветствуя миганием фар закоченевших охранников, вытянувшихся в струнку перед машиной.

Я подключился на четверть часа к поисковику международного справочника и покатил сквозь снегопад, будя одного за другим всех Неспулосов в Греции. На пятнадцатом «извините» ответил ее голос. Радостный, ласковый — она даже не удивилась, услышав меня. Операции на сердце прошли более-менее успешно, ее выписали из больницы раньше, чем планировалось, и она уехала к могиле мужа, на Патмос; там солнечно, море спокойное, и все прекрасно.

— А как вы поживаете, Джимми?

— Хорошо.

— Что-то мне так не кажется. С бассейном что-нибудь?

— Я теперь безработный.

— Ну да я все равно не вернусь в Гринвич. Приезжайте ко мне. Здесь есть сад, совсем маленький, но бассейн устроить можно. Я закажу вам два билета на «Олимпик Эйрвейз», увидеть Эмму тоже буду очень рада.

Я ехал все быстрее и быстрее, подпрыгивая на сугробах, сшибая невидимые под снегом изгороди.

— Мне так этого не хватает, хочется, чтобы рядом была любовь. Я очень люблю мужа и его вторую супругу, но пока не пришло время лечь с ними в склеп… Не в сезон здесь одни старики. А вы поженились?

От волнения я не смог солгать. Хрустнул кустик под буфером.

— Спасибо, миссис Неспулос, но я… Я только хотел узнать, как вы.

— Очень мило. Мне пришли делать укол, целую вас.

Я остановился на окраине поселка. Включил фары, чтобы фэбээровцы могли засечь меня в тумане, и стал ждать. Меня всего перевернуло: оказывается, тот, другой «я» все еще жил вдвоем в памяти влюбленной в любовь старушки. Тот, другой, настоящий Джимми. Которого больше не было. Снег мало-помалу засыпал машину. Я выключил двигатель — хотелось тишины — и совсем не чувствовал холода. Я свободен. У меня есть армейский внедорожник, на нем я прорвусь сквозь любое оцепление, бак полон, стекла бронированные. Но зачем это мне? Нет больше прошлого, чтобы к нему вернуться, и будущего, кроме того, к которому меня готовят, тоже нет. Меня достала жизнь взаперти вдали от мира, но свободы я уже не хочу. У меня осталась только вера, да и ее я вот-вот утрачу.

Прошло двадцать минут, никто так и не появился. Я развернулся и поехал назад.

Фрэнк Апалакис ждал меня у камина. Он сказал, что простудился, но все равно было очень весело. Остальные обсуждали метеосводку. Диетолог беспокоился за воздушное сообщение: мне каждый день нужны свежие овощи.

Я положил телефон и ключи от машины на стол и поднялся в свою комнату.

Я потерял сон. Ворочаюсь с боку на бок, прислушиваясь к дыханию Ким за деревянной перегородкой. А ведь я уже привык безболезненно жить с ней бок о бок, меня больше не трогали ее присутствие, ее запах, воспоминания о ее теле. Я рассказал ей про Эмму, когда мы приехали сюда, — рассказал, чтобы это было для нее не просто строчкой в полицейском досье, отдал нашу историю ей на хранение, вывернул сердце, вроде как выворачивают карманы, когда идут в тюремную камеру. И теперь две женщины, что-то значившие в моей жизни, соединились в одну: если единица плюс любовь равно Богу, то в моей задачке, думал я, в ответе выйдет ноль.