Два любимчика президента смерили друг друга взглядами, фальшиво улыбнулись и остались по разные стороны закрывшейся двери.
В конце коридора глава психологической службы ЦРУ машинально посторонился, пропуская вперед шефа оперативного отдела ФБР.
— На лестницу первыми проходят мужчины, — промурлыкала она. — Чтобы поддержать нас, случись нам оступиться.
— Это намек?
— Правило хорошего тона.
Они спустились на шесть ступенек; только тогда агент Уоттфилд сообщила, что вылетает через два часа, и добавила:
— Вы уверены насчет моей роли в третьей стадии?
— Спросите Куппермана: я, как и вы, должен придерживаться его «синопсиса».
— А на когда он запланировал четвертую?
— На завтра. Это будет суббота.
Психиатр ускорил шаг и открыл дверь желтой гостиной, где были накрыты столы для участников совещания.
— Почему именно в субботу? — спросила Ким Уоттфилд, замешкавшись на пороге.
— Перечитайте Библию, — ответил Энтридж и вошел первым.
~~~
Стоя у кровати среди зеркал, я смотрю на свое отражение в трех экземплярах. Как поверить в то, чего не может быть? Но разве можно отрицать очевидное, спорить с полусотней страниц научных доказательств? Я сделал новый анализ крови — и результат тот же. Это я и никто другой, сын савана, клон распятого: чтобы анализ перепутали два раза — так не бывает. А чтобы у кого-то другого оказалась такая же ДНК, вероятность, мне сказали, ноль целых, девять сотых процента. Допустимая погрешность для страховки.
Я глубоко вдыхаю, раскидываю руки, говорю, обращаясь к зеркалам: «Я есмь сущий» — и жду: ну-ка, произойдет что-нибудь? Ничего, я все тот же и вдобавок выгляжу дурак дураком. Поворачиваю зеркало к стене, слишком резко, дзынь! — оно разбилось.
Держу руку над раковиной и смотрю, как течет моя кровь. Кажется, вот сейчас она задымится, разъест нержавейку, продырявит трубы. Нет, ничего не происходит. Вытаскиваю осколки из пальцев, заливаю йодом. Ну и ладно, все равно я в себя не верую: у меня самая обыкновенная кровь, пусть даже ей две тысячи лет. Я что, должен открыть окно и проповедовать или прямо сейчас бежать на кладбище воскрешать мертвецов, потому что это будто бы делал пророк, из крови которого вырастили меня? И пусть даже родила меня девственница, кто сказал, что путем хитрых генетических манипуляций в мои кровяные тельца вошел Святой Дух? Нет, и эта ночь, проведенная за чтением Евангелий, ничего во мне не изменила: я не верю.
Нехорошо мне было, когда я читал. Так муторно, хоть волком вой, и горько, и обидно, и страшно местами. И главное, куда ни кинь, обман; всюду подлость, объединяющая мерзавцев-предателей и разлучающая друзей. Неизбежность. Неблагодарность. Я знаю все это. Уже знаю. Впервые в жизни открыл Библию, а все так знакомо, как если бы я читал это раньше… Будто и вправду кровь моего донора проснулась в моих жилах от рассказа о его земной жизни. Его вызывающие речи, его гнев, и сомнения, и минуты слабости, и страх смерти… Будто он передал мне свою печаль о мире, который ему не удалось изменить, о людях, до которых он не смог достучаться, о душах, которые остались глухи. Свою боль: ведь он знал с самого начала, что, сколько ни проповедуй, сколько ни твори чудес, только смертью своей сможет он добиться признания. Спасти людей. Но от чего спасти? От себялюбия, от зависти власть имущих, от ненависти из-за угла, от подлости друзей, от оголтелости толпы? Все это обрекло его на смерть и будет обрекать еще две тысячи лет наивных одиночек, честных бунтарей, доверчивых влюбленных.
Поначалу я просто представлял себя им, как в детстве Суперменом. Но где-то к середине Евангелия от Марка перестал понимать, что со мной творится. Сколько ни повторяю мысленно на каждой странице: «Во мне течет кровь этого человека», душу не греет, как грел когда-то семейный альбом Вудов, хоть я и был в их семье, как ни крути, чужим. Не чувствую я его, Иисуса, ну никак. Может, оттого, что те, которые про него писали, перевирают? То вроде до самого нутра пробирают его слова, а то вдруг его как подменяют, ничего не пойму; так, бывает, напечатают интервью с каким-нибудь чемпионом, а в нем журналисты такого понаписали, чего он сроду не говорил. А иной раз до меня почему-то лучше доходит: как будто смотрю фильм без перевода и улавливаю смысл за мгновение до того, как прочту искажающие его субтитры.
И все равно, чем дальше, переходя от притч к крамоле, я читаю, тем хуже себя чувствую. Нет, это не воспоминание о прошлой жизни, сохранившееся в моих генах, всплывает на поверхность; это свою память я обретаю вновь. Все то, что я хотел забыть, все то, что мне твердили и повторяли без конца первые шесть лет моей жизни… За поучениями и исцелениями, бесами, вечерями, побоищами и плаваньями в лодке я вижу чернокожего священника, который воспитывал меня среди белых халатов; я слышу его голос, это он вдалбливал мне его проповеди и грозные пророчества… Я знал наизусть эту историю во всех изложениях. Мне смутно припоминается дом, из которого я бежал в огне, голые стены, неоновый свет, двери с кодовыми замками, глухая ограда, пустынное шоссе и фары машины Вудов, и с каждой страницей во мне крепнет ощущение, что я бежал от этой книги. Не оттого ли мне так худо, что пришлось к ней вернуться, вновь окунуться в эту Священную историю, которую я вычеркнул из памяти, чтобы быть свободным?
А может быть, я и поджег тот дом?
Натягиваю рубашку и выхожу на улицу. Лавирую между спящими на тротуаре бездомными, толкаю дверь первого попавшегося бара и, залив в себя несколько кружек пива подряд, мало-помалу возвращаюсь в сегодняшнюю жизнь. Рыжая девица, облокотившись на стойку, называет мне свою цену. Я говорю, мол, в рай попадешь раньше той, что дороже берет. Она недоумевает, я тоже. Что, собственно, мешает мне с ней переспать, кроме моего открытия? Почему это вдруг стало противоестественным? Иисус предпочитал блудниц богачкам, но это не значит, что я обязан следовать его примеру. Двадцать веков отделяют меня от него. Двадцать веков и одна пуповина.
Полдня я просидел в интернете на сайте «SOS Клонирование», там много чего нашлось почитать: запросы, списки очередников, мольбы о помощи, свидетельства… Один вдовец рассказал на форуме, как взял ссуду на тридцать лет, чтобы клонировать свою неизлечимо больную жену. Выбрал он программу «комфорт», предусматривающую для вынашивания самку орангутанга. Он объяснил ее преимущество перед программой «эконом»: у шимпанзе беременность продолжается всего шесть месяцев, а у самки орангутанга девять, все равно что женщина, но намного дешевле; вот только ест она одни бананы, и это может отразиться на зародыше, ведь от того, что мы едим, зависит, какие мы есть, но женщину для вынашивания могут себе позволить только очень богатые люди, в этом-то и опасность евгеники. Эти бредни несчастного лоха открыли мне глаза. Мне, допустим, повезло, меня носила девственница — роскошь, верно, непозволительная, но это ничего не меняет: ведь она, неведомая мне дева-инкубатор, кормила меня тем, что ела сама, ее пуповина еще до рождения связывала меня с сегодняшним миром, и кто сказал, что гамбургеры и леденцы меньше сказались на моем характере, чем гены из этой самой крови с льняной тряпицы?
Да и вообще, что такое сегодня кровь Христова для христиан? Церковное вино напоминает им о ней на мессе — и только. Он сказал: «Примите и пейте», но не говорил же: «Расщепляйте и клонируйте». Допустим, он, мертвый, улетучился, чтобы вновь объявиться живым в другом месте, но в таком случае то, что осталось от него на пустом саване, — всего лишь грязь. Пятна. С какой стати им-то быть чудесными? Не для того же всю свою жизнь на земле он твердил, главное, мол, невидимо глазу, истина нематериальна, чтобы оставить ученым будущих веков возможность состряпать его двойника из вполне материальных останков! Ведь если душа его осталась в саване — зачем было воскресать? И что тогда являлось Марии из Магдалы, апостолам, путникам в Эммаусе? Голограмма? Чушь. Его отпечаток на Туринской плащанице — все равно что сброшенная змеей кожа. Жизни в ней нет. А я — просто Джимми, рожденный от ядра, подсаженного в донорскую яйцеклетку, выношенный неизвестной матерью, воспитанный под стеклянным колпаком, получивший имя от больничной игрушки, а семью — по чистой случайности; я вырос как трава, не зная, откуда взялся, сбежал, чтобы выжить, занялся ремеслом, о котором мечтал, и освоил его в деле; все в своей жизни я выбирал сам, поэтому я — это я, а те, кто хочет сделать из меня рупор своей лжи, пусть катятся куда подальше!
