— И так вовремя, именно сейчас, когда клонирование человека перестает быть противозаконным, — ввернул Клейборн с лукавой улыбкой.

— Считайте, что это знак. Время пришло, господа. Ему тридцать два года, он ничего не знает о своем рождении, холост и всю жизнь прожил в бедности и безвестности. Если хотите ознакомиться, вот его биография, координаты и несколько снимков, сделанных без его ведома.

Отец Доновей протянул судье дискету, и тот поспешно открыл свой ноутбук. Со смешанным чувством нетерпения и брезгливости Ирвин уставился на экран, где появились слова «Введите пароль».

— Какой пароль?

— Мои адвокаты сообщат его вам, после того как вы подпишете протокол о соглашении.

— Я должен видеть, что покупаю, — нахмурился судья.

— Протокол — всего лишь обязательство соблюдать условия моих патентов в обмен на уступку прав.

— Право воспроизводить и использовать изображения, биографию и высказывания предмета соглашения… — Клейборн читал, прокручивая текст протокола на экране, и в его голосе все отчетливее звучали нотки раздражения. — Отказ цессионария от возможных судебных преследований цедента за любые клеветнические или антиобщественные заявления предмета… Выплата цеденту обязательного процента с доходов от чудес, если таковые будут иметь место… Это черт знает что! Нет, о таких условиях не может быть и речи.

Сандерсен сделал знак священнику, и тот поднес ему стакан воды. Он обмакнул губы, закашлялся и откинулся на подушки. Очки съехали набок, по подбородку стекала струйка.

— Или — или, — отчеканил он решительно и невозмутимо. Впору было диву даваться силе духа в столь дряхлом теле. — В свое время я был осмеян, ограблен и разорен администрацией Буша; с какой стати мне делать подарки вашей? Не возьмете моего Христа на твердых условиях — не надо, я продам его какой-нибудь секте, которая, будьте уверены, сумеет им воспользоваться против интересов Америки, пощипать фарисеев глобализации, Содом и Гоморру Белого дома и торгующих в храме Уолл-стрита. Против столь популярной мистической силы нельзя бороться, можно лишь манипулировать ею. Президент это знает, поэтому вы и явились сюда, имея карт-бланш и не-ограниченный кредит. Так реализуйте же преимущественное право государства.

Эмиссары не решались посмотреть друг на друга, и оба машинально уставились на электрокардиограф, который вычерчивал острые углы, отражая приступ холодной ярости ученого. Судья счел за лучшее проигнорировать последние реплики и спросил в лоб:

— Кто нам докажет, что ваш клон — действительно потенциальный Христос?

— Никто. Сами увидите и поверите. Или нет. Я даю вам опцион на неделю, считая со дня первого знакомства; вы сможете всесторонне изучить его с биологической и моральной точек зрения и решить, будет ли он полезен государству. В состав группы, отобранной вами для проведения всех тестов, какие вы сочтете нужными, в обязательном порядке войдет отец Доновей.

— Что вы понимаете под «полезным государству»?

— Ваши адвокаты обсудят с моими рамки лицензии в зависимости от пожеланий вашего президента. Я знаю, что его сильно тревожит ослабление авторитета католической церкви во всем мире. Наверняка он будет счастлив предложить папе нового Мессию в обмен на небольшое послабление.

— Вы о чем?

— О разрешении на церковный брак с Антонио, он ведь разведен.

Клейборн удержался от улыбки. Цинизм этого утыканного трубками и проводами полутрупа странным образом успокаивал. С человеком, стоящим на краю могилы и готовым на все, лишь бы в последний раз настоять на своем, всегда можно найти общий язык.

— Надо ли говорить, — с нажимом произнес он, — что если ДНК вашего клона окажется не идентичной ДНК крови с Плащаницы…

— …то наши договоренности теряют силу, — закончил за него Сандерсен, натягивая одеяло до подбородка, — а вы имеете право на возмещение ущерба: такой пункт имеется в приложении к предварительному соглашению о передаче прав. Мои адвокаты ждут вас в гостиной.

Он откинулся на подушки и закрыл глаза, давая понять, что беседа окончена. Отец Доновей проводил посланцев Вашингтона до порога комнаты, где, как часовой на посту, стояла медсестра. Дверь бесшумно закрылась.

Утопая в подушках, Филип Сандерсен улыбался из-под трубки дыхательного аппарата. Теперь он не боялся смерти, твердо зная, что войдет в Историю. Неважно, в каком качестве, — величайшего в мире генетика или гениального мошенника, ухитрившегося за тридцать с небольшим лет продать двум американским президентам самого Иисуса Христа.

До чего же мне тяжко здесь бывать, с тех пор как уехала миссис Неспулос. Собираясь в дорогу, она обзвонила все технические службы и попросила привезти ей сметы работ по обслуживанию дома на три года вперед. Ее поверенный достал калькулятор и сообщил, что деньги будут нам перечисляться первого числа каждого месяца. Миссис Неспулос объяснила, что уезжает в Грецию делать операцию на сердце. Если здоровье ее улучшится, сказала она, ей хочется знать, что можно вернуться в любой момент, без предупреждения, и найти свой дом «в прежнем виде», будто уехала только вчера. Мы переглянулись, потом улыбнулись ей и закивали: нет проблем. Поверенный со смущенным видом перебирал бумаги. Три инфаркта, закупоренные артерии и желание упокоиться рядом с мужем в семейном склепе: все знали, что она не вернется, но готовы были ломать эту комедию.

Вот я и ломаю комедию уже восьмой месяц. Я остался один. Сторож с женой заперли дом и уехали во Флориду, кровельщик давно не появлялся, и черепица понемногу осыпается, маляра хватило на полтора метра металлических лесов, которые теперь ржавеют у фасада, сад зарос сорняками, в доме никто не убирает, а на теплицу упал дымоход. Единственное, что миссис Неспулос найдет в прежнем виде, если когда-нибудь вернется, — это бассейн. Я приезжаю два раза в неделю, прилежно и тупо проверяю температуру воды, уровень pH, электролиз и работу насоса. Я выполняю ее последнюю волю, иначе не могу, а на всех этих горе-работников глаза б мои не глядели, я им так и говорю, когда встречаю, но не я же буду за них делать их работу.

Каждый раз когда я открываю облупленные ворота и пробираюсь сквозь джунгли, в которых не различить уже ни клумб, ни аллей, противно щемит под ложечкой: никто здесь меня не ждет.

И вот сегодня, когда я сидел в будке, менял порванную обшивку кабеля подсветки — вороны, видно, постарались, — вдруг появилась женщина. Молодая женщина, высокая, загорелая, с осиной талией — прямо тебе картинка с рекламы средств для похудения; она шла к бассейну в белых стрингах, без лифчика, темные очки в копне черных волос, на плече клетчатое полотенце. Я хотел было выпрямиться, кашлянуть, дать о себе знать, показать отвертку, а то еще подумает, будто бродяга забрался, но тут она остановилась у бортика, перекрестилась, сдернула трусики и нырнула.

Я забился в угол будки. Потом сам не мог понять, почему спрятался, то ли из-за трусиков, то ли из-за крестного знамения. В общем, отчего-то я жутко оробел. Она плавала минут десять, то брассом, то кролем на спине, а я смотрел на нее в круглое окошечко, через которое, если плыть в маске, можно из-под воды любоваться разбитыми уровнем ниже клумбами бегоний, правда, в этом году садовник поленился их высадить. Я не знал, кто она — хиппушка из тех, что селятся в пустующих домах, подруга миссис Неспулос или родственница, — но меня заворожило ее тело, литые мускулы и механическая точность движений. Она и плыла так же, как шла к бассейну: прямо, решительно, ритмично. Ничего общего с Эммой, та была вся из аппетитных округлостей и ходила томно-неуверенной походкой близорукой дамочки на шпильках, покачиваясь из стороны в сторону и пересчитывая углы. В воде она только и умела, что лежать на спине да ласкаться. Впервые я смотрел на другую женщину, не тоскуя об Эмме, впервые она не застила мне глаза. Мне стало легко и в то же время грустно — неужели я поставил крест на прошлом? — и немного тревожно, потому что, несмотря на всю красоту ее ног, соблазнительно раздвигающихся в каждом гребке, в штанах даже не шевельнулось.