— Я не хочу, чтобы мною манипулировала церковь.
— Тебе не понравился епископ Гивенс, я это видел, и я тебя понимаю. Но не забывай: все они тебя испытывают. Наблюдают твои реакции, сравнивают, как бы примеряют на Иисуса. Вспомни его нападки на церковных сановников… Этот епископ тебя провоцировал — у него были на то свои причины. Теперь, если он тебе очень не нравится, все в твоих руках.
— Я же его не изменю.
— Но можешь потребовать его заменить. Пусть к вам приставят другого богослова, не столь фанатично настроенного. Просит ведь не кто-нибудь, а президент США, Джимми: ты получишь все, что пожелаешь.
Я улыбаюсь: надо же, о такой перспективе я еще не задумывался.
— То есть это вроде как кастинг? И выбираю я?
— Разумеется. При поддержке Куппермана, который теперь ест у тебя с руки, так ты ему польстил, проблем не будет.
— Вас-то я, во всяком случае, оставлю.
— Это вряд ли.
Он отворачивается, сцепив руки за спиной.
— Мое место при Филипе. Я веду все его дела, руковожу его фондом… Я улетаю сегодня же. Он тревожится, хочет поскорее услышать, сильно ли ты изменился с тех пор, как узнал…
— Святой отец!
Он останавливается одновременно со мной, смотрит в направлении моего взгляда. Я приближаюсь, сам не свой от изумления, задираю голову, прикрываю рукой глаза от дождевых капель. Медленно обхожу дерево, рассматриваю ветку, что пониже.
— Это он? — спрашивает, подходя, священник.
— Смотрите! У него почки!
Я приваливаюсь к коре, изо всех сил обнимаю воскресший ствол. Наконец-то я получил доказательство, настоящее доказательство.
— Подожди, Джимми… Ты абсолютно уверен, что это то самое дерево?
Я показываю ему прибитую к стволу табличку, полоску красной краски, подтверждающую приговор, сухие листья под нашими ногами.
— А эти почки — их не было?
— Клянусь вам! Ну ладно, не клянусь, но поручиться могу.
Он с хрустом отламывает веточку, смотрит, выступил ли сок, озадаченно качает головой.
— Да ведь сейчас июль, святой отец! Вы видели когда-нибудь, чтобы клен давал почки в июле?
— Тсс! — шипит он, кивая на проходящего мужчину с тачкой.
Я кидаюсь к садовнику, хватаю его за руку, тащу: мол, идите посмотрите! Садовник, щуплый хмурый индеец, вяло отбрыкивается. Я тычу его носом в ветку, он щурит глаза, давит в пальцах зеленый побег и недоуменно разводит руками.
— Вы же знаете это дерево — оно было мертвое!
— Верно, ему вроде лучше, — отвечает он как нечто само собой разумеющееся, и мне это бальзам на сердце.
Я крепко стискиваю его в порыве неудержимой радости, как если бы мы вместе забили решающий гол. Освободившись из моих объятий, он медленно пятится, почесывая в затылке, с застывшей на лице улыбкой, хватает свою тачку и спешно убегает.
Я оборачиваюсь к священнику. Вид у него пришибленный, лицо перекошено, он держится за дерево, чтобы не упасть. Вот этого я не понимаю. Он-то ведь знает, что я такое уже делал. Мою исцеляющую силу он испытал на себе. Тот осколок снаряда в его колене — я ведь не испепелил его, наподобие Супермена, лазерным лучом из глаз — я, наверно, стократно усилил его антитела или что-то в этом роде, и они уничтожили металл так же быстро, как клен восстановил свои соки…
— Лучше об этом не распространяться, — бормочет он сконфуженно, выслушав мое объяснение.
— Как это так? Сами говорили, что меня нельзя больше скрывать…
— Ты еще не готов, — цедит он сквозь зубы.
— Я исцеляю, мыслью воздействую на материю, останавливаю смерть, чего же вам еще?
Я возвращаюсь к моему клену, отдираю табличку, выбрасываю ее в урну. Отец Доновей идет за мной.
— Ты не готов морально! Тебя же не на ярмарке собираются как диковину показывать, Джимми, от тебя не фокусов ждут на потеху публике. Ты еще не можешь постичь весь смысл, всю глубину того, что в тебе происходит, ты этого еще не…
Он осекается, поперхнувшись обидным словом.
— Недостоин?
Он отводит блеснувшие влагой глаза. Я же его и успокаиваю, похлопываю по плечу: мол, сам знаю, ладно, проехали, не будем об этом, я не стану больше никого спасать, пока не получу необходимого образования, пусть себе подыхают люди, животные и деревья вокруг меня, я уж подожду разрешения. Все равно с этой минуты я связан клятвой, которую дал сам себе. Клен ожил, а это значит, что я соглашаюсь на все: на брифинг в четыре часа, на шале в Скалистых горах и на прощание с прежним Джимми. Я изменю в себе все, что им не нравится, что не укладывается в роль и в образ, которого от меня ждут; я сделаю все, что в моих силах, чтобы соответствовать их надеждам и стать достойным моей крови.
Священник со вздохом прячет веточку клена в карман плаща.
— Я не уверен, что мы правы, Джимми. По тебе ли такая судьба?
— Хватит уже меня проверять! Говорю же вам, все хорошо. Все о’кей!
Мы смотрим друг на друга сквозь дождь, как два боксера-грогги после ничейного исхода. Он медленно кивает. Я иду попрощаться с моим деревом, обнимаю шершавый ствол, точно по красной линии. Кажется, даже эта роковая метка сужается, потихоньку зарастает корой.
— Святой отец, а как это делается, ну, технически? Как мысль может воздействовать на клетки?
Он нехотя отвечает, что Иисус обладал способностью восстанавливать изнутри то, что было разрушено старостью, болезнью или травмой — воссоздавать, возвращать утраченную целостность.
— Гони деньги!
Нас окружают трое с ножами в руках — откуда только взялись? Отец Доновей с перепугу роняет портфель, лезет в карман плаща. А я всматриваюсь в лица молодчиков: вытаращенные глаза, застывший взгляд, одинаковый у всех троих оскал. Я вдруг широко раскидываю руки, наступаю на них и ору что есть мочи:
— Изыди, нечистый дух! Изыди! Изгоняю тебя! Прочь!
Парни, оцепенев от неожиданности, таращатся на меня.
— Боже всемогущий, помоги мне избавить этих людей от бесов, их терзающих!
Никакой реакции. Я машу вокруг них руками, осеняя крестным знамением, и надсаживаюсь еще громче:
— Слышите, бесы хреновы, сколько вас ни есть? Где вы, покажитесь, изыдите из малых сих, пошли вон во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!
Расправив плечи, я надвигаюсь на того, что посередине, грудью прямо на его нож. Он пятится.
— Вы ничего мне не сделаете! Эти трое бесноватых вам больше не повинуются, они вас не слышат, вы только зря теряете время в их телах. Вон, говорю вам, вон, не то я загоню вас в могилу и прокляну до сорокового колена!
Двое срываются с места и пускаются наутек, третий машет ножом у самого моего лица. Я перехватываю его руку, ловко обезоруживаю. Он успевает заехать мне кулаком пониже уха.
— Дай же изгнать из тебя беса, мудило! — кричу я и бью его коленом по яйцам.
Согнувшись пополам, он падает в сухие листья, корчится, поднимается и улепетывает. Я перевожу дух, рассматривая дыру в куртке. Доновей стоит ни жив ни мертв от ужаса. Не сводя с меня глаз, он медленно осеняет себя крестом, и ноги у него подкашиваются. Я поддерживаю его, растираю, чтобы унять дрожь, и говорю:
— Ничего, один раз не считается, я больше не буду, никто меня не видел, и мы никому не скажем… А правильно я изгонял бесов?
Он пожимает плечами: мол, не знаю.
— Я-то думал, что-то чувствуешь, когда они выходят. Как же узнать, что они ушли?
— Я не знаю, Джимми…
Он кажется вдруг столетним, тяжело опирается на меня, смаргивает слезы, и мы направляемся к Пятой авеню. На полпути я признаюсь ему, что от этой драчки мне здорово полегчало. А ведь я вообще-то человек мирный. Может, это в генах. Он не отвечает.
Поднимаясь по замшелым каменным ступеням, я осторожно двигаю челюстью — еще болит после удара того бесноватого. Я вежливо спрашиваю вслух, но как бы сам себя, не лучше ли было не коленом в яйца бить, а подставить левую щеку. Чернокожий старик останавливается на верхней ступеньке и очень серьезно смотрит мне в глаза.
— Это превратное толкование, Джимми. Я тебе объяснял, когда ты был маленьким… Ну-ка, бей меня по щеке.
