По ночам Париж все чаще бомбят союзники. В начале августа их войска начинают наступление. Война приближается, начинаются перестрелки на улицах. Ходят слухи, что немцы, перед тем как оставить Париж, собираются взорвать его. 21 и 22 августа Пикассо пишет два портрета своей дочери Майи, портреты реалистические, из тех, что завещают потомству.

24 августа город охвачен войной. Немцы и милиция забаррикадировались в Люксембурге. Префектура стала цитаделью Сопротивления. Молодые люди с повязками на рукавах и с ружьями в руках охраняют перекрестки. Многие из них не доживут до завтра и им никогда не исполнится двадцать лет.

Пикассо лихорадочно работает, а за окном идет битва за Париж: стрельба, звон разбитых стекол, танки, грохот пушек, пуля, отскочившая рикошетом от стены соседнего дома. Тем, кто позже удивлялся, как можно до такой степени уйти в работу, чтобы не обращать внимания на все остальное, Пикассо отвечал: «Это было упражнение по дисциплине».

Союзники входят в освобожденный город. Прошел слух, что Пикассо арестовали, что он погиб то ли в тюрьме, то ли в концлагере. Американские корреспонденты, работавшие во Франции, пожелали его отыскать; вскоре их газеты передают информацию: «Пикассо жив и здоров!». Удивительно, но эта новость приобретает очень важное' значение даже для тех, кто имеет лишь весьма смутное представление о его творчестве.

ГЛАВА XV

Радость жизни

(1945–1949)

«Как вы думаете, что такое человек искусства? Просто дурак, у которого есть только глаза, если он художник, уши — если он музыкант, или лира на всех этажах сердца, если он поэт? Или даже если он боксер, так у него есть только мускулы? Так вот, помимо всего этого он еще и политически мыслящее создание, постоянно наблюдающее за горестными, страшными или радостными событиями в мире», — утверждает Пикассо в начале 1945 года. Он сам всегда ощущал тесную общность со своей эпохой, реагировал на многочисленные течения человеческой мысли, очень интересовался всяким новым вкладом в интеллектуальную жизнь человечества. Широта его интересов приближает его к тому типу творца, о котором мечтал Леонардо: художник-философ.

Противники Пикассо часто обвиняли его в эгоизме; быть может, его эгоцентризм и в самом деле трудно преодолеть, как, впрочем, и трудно превзойти его в способности концентрироваться. Но, с другой стороны, в нем живет обостренная социальная совесть: «Как можно не интересоваться другими людьми?»

Пикассо всегда был «сочувствующим», собственно, еще задолго до появления самого термина. Он был им, когда писал барселонских бедняков и «Скудный ужин». Он был им, когда ответил «Герникой» на зверства фашистов. И однако только теперь, после черных лет оккупации, он отдает себе отчет в том, что он — политически мыслящий человек.

На следующий же день после освобождения Парижа к Пикассо пришел Поль Элюар с большим альбомом под мышкой. Поэты и художники Сопротивления собирались преподнести его генералу де Голлю. Первая страница альбома предназначена для рисунка Пикассо.

Возвращается Гертруда Стайн, проведшая последние года в Эие, среди людей, отказавшихся повиноваться оккупантам и ушедших в подполье.

В мастерскую Пикассо теперь целыми днями ломится народ, возвращаются друзья, приходят давние знакомые, вместе с ними проникают и просто любопытные. Проникнуть к нему, впрочем, не так уж и трудно, над звонком он приколол небольшой квадратный кусок картона с надписью «Здесь». То есть звоните и заходите. Мастерская напоминает вокзал.

Однако приходят к нему не только друзья, торговцы картинами и охотники за знаменитостями. Благодаря той довоенной большой выставке в Нью-Йорке его теперь хорошо знают в Америке. В его мастерской появляются американские художественные критики, воевавшие в союзнической армии, они задают ему множество вопросов, на которые он отвечает с редкой любезностью. А под влиянием этих энтузиастов и командование американской армии приходит ознакомиться с его искусством; вслед за командованием потянутся простые солдаты. Пикассо превращался в легенду.

Интеллектуальная жизнь возрождается на удивление быстро. Еще не кончилась война, по вечерам город погружается в полную темноту, нет еды и топлива; однако всего через шесть недель после освобождения Парижа Осенний Салон уже открывает свои двери. Его называют Салоном Освобождения. Целая галерея здесь посвящена творчеству Пикассо, такая честь редко выпадала на долю французского художника, а уж на долю иностранца — никогда. Пикассо выставляет 74 полотна, написанных в последние годы, и пять бронзовых скульптур, отлитых во время оккупации. Мир адских видений встречает посетителей. Каждый раз, когда Пикассо представляет свои работы, сделанные в новой манере, публике, даже если она настроена наилучшим образом, нужно какое-то время, чтобы адаптироваться. Но в освобожденном Париже всеобщий настрой не очень этому благоприятствует; очень многие чувствуют себя обманутыми, разочарованными, униженными. Через два дня после открытия выставки состоялась манифестация, производившая впечатление отнюдь не спонтанной, но хорошо организованной. Серьезные взрослые господа встали во главе молодых людей, в большинстве своем студентов Школы изящных искусств, и вступили в зал с картинами Пикассо. И вдруг из зала раздались громкие и удивительно стройные вопли: «Картины убрать! Деньги вернуть!». Чьи-то руки уже стаскивают картины со стен, чьи-то зонтики пытаются проткнуть их. Пикассо принимает вызов: «Живопись создана отнюдь не для того, чтобы украшать квартиры. Это наступательное и оборонительное оружие в борьбе с врагом».

Накануне открытия выставки газета «Юманите» объявила о вступлении Пикассо в коммунистическую партию. Это время массовых вступлений в партию, продиктованных чаще всего убеждением, что это партия Победы, мощная сила сегодня и в будущем. «Ведь именно коммунисты оказались самыми смелыми, как во Франции, так и в СССР, да и в моей Испании тоже», — говорил тогда Пикассо.

Однако не оппортунизм побуждает Пикассо вступить в компартию и даже не уважение. В интервью американской газете «Новые массы» он долго говорил о причинах, толкнувших его на этот шаг. «Я горжусь тем, что могу сказать: я никогда не считал живопись чистым искусством, развлечением; я хотел посредством моих рисунков и картин — ведь это и есть мое оружие — продвинуться вперед в познании мира и людей». И еще: «Мне кажется, я боролся всегда, боролся посредством моей живописи, как настоящий революционер». Но эта борьба была борьбой одиночки; во время оккупации он осознал, насколько один человек беспомощен перед лицом враждебного мира. Однако главной причиной была, видимо, все-таки боязнь одиночества. Все последние годы он творил в тишине и чувствовал холод, теперь же повернулся лицом к огню. «Я снова среди своих братьев», — говорит он.

Американские журналисты очень интересовались одним обстоятельством, а именно: поскольку теперь Пикассо стал коммунистом, сменит ли он свой стиль, свою манеру в творчестве. Пикассо ответил не без юмора: «Если бы я был сапожником, то — роялист я или коммунист — это обстоятельство не сможет заставить меня иначе шить сапоги, для того только, чтобы продемонстрировать мои политические убеждения». Подобные заявления спровоцировали волну ненависти, заложенной еще во время гитлеровской оккупации, ненависти против современного искусства, которое якобы является предвестником большевизма. Не теряя чувства юмора, Пикассо возражает: «Если бы я был химиком, то — коммунист я или фашист — если вдруг я получу в результате опытов жидкость красного цвета, неужели по-вашему это будет означать, что я занимаюсь коммунистической пропагандой?»

Издатель «Новых масс» отмечал потом, что «это интервью Пикассо вызвало больше дискуссий и пререканий, чем любая другая статья, которую мы когда-либо публиковали».