Я дождалась, когда Саша закончит и отойдет, и только тогда изо всех сил, в брызги, шарахнула стакан из-под коктейля о шахматный пол «Черной вдовы».

И вот что я думаю об этом теперь, восемь лет спустя. Пользуясь выражением Вадика, чертову мармозетку, которая невзначай и из самых добрых побуждений может испоганить жизнь случайно встреченному мужчине, удержит только тот, кто сам способен испоганить ее жизнь. Более сильный, или фатально невезучий, или невероятно жалкий — не важно. Тот, кто повернет русло ее жизни в совершенно другом направлении, кто, даже находясь на расстоянии, будет ее вечной занозой, горошиной, на которой принцесса никогда не сможет заснуть.

Умираю от голода над банкой с засоленными мужскими сердцами. Не потому, что голова в банку не пролезает, — есть у меня и серебряная вилочка на длинной ручке, и пинцет, обмотанный стерильной ваткой, чтоб вытирать с подбородка кровавый рассол. Просто никогда, никогда я не смогу себя заставить это есть. А они, уже бессердечные, но по-прежнему ранимые, уязвимые и чувствительные, корчась, как устрицы под брызгами лимонного сока, строчат анонимные письма, дышат в трубку ночами. И тишина на том конце телефонного провода может значить только одно: ешь, дорогая, я страдал, я отдал тебе все… А я голодна, и я хочу просто хлеба и просто молока — из рук человека, который счастлив любить меня. Хочу смеяться — просто так, потому, что весело, а не потому, что ничего другого не осталось. Хочу засыпать, не боясь, что меня разбудят слезы, горячие, как серная кислота. Такими слезами плачут только мужчины и только от одного несбыточного желания. Стать Единственным.

Там, где ты хочешь еще раз войти в тот же поток, там вокзал. Он построен прямо на льду, потому что поток промерз до самого дна. А на краю крыши, что была присыпана желтыми листьями, теперь мигает ледяная кардиограмма сосулек. Я сбиваю их снежками до тех пор, пока зубчатый график не вытягивается в зловещую прямую. Неужели это все, что я умею, — разбивать сердца?!

…А в метро, на скамейке напротив, сидит женщина, сцепив в замок на круглом животе пальцы в белых шерстяных перчатках. И каждый палец в отдельности похож на туго закрученный лепесток хризантемы, какими их рисовали на картах хато. У моей бабушки Сарры были такие, гадальные, сорок восемь листов в колоде, и хризантемы означали сентябрь. Почти мой. Почти счастливый. Очень близко к счастью. А я дышу «Флагманом» в свои озябшие ладони и чувствую, как на глазах закипает едкий натр. Им плачут только женщины, только такие, как я, и только от одного несбыточного желания. Остановиться.

Вчера вечером на улице Зеленоградской, в районе платформы Ховрино, я погналась за маршрутным такси № 188. Прямо передо мной в него залез мужчина с ручной тележкой и захлопнул за собой дверь. Я схватилась за дверную ручку, не теряя надежды все-таки забраться в теплый автомобиль. Но именно в этот момент маршрутка тронулась с места; дверь распахнулась настежь, и оттуда донеслась ругань. Водителю пришлось затормозить. Я очень обрадовалась и опять кинулась за маршруткой. Поскользнулась и пребольно упала на спину. В этот момент мужчина с тележкой опять захлопнул дверь, и автомобиль уехал.

Я лежала на спине, и было мне больно и обидно. Но при этом какой-то внутренний — нет, даже не голос, а шепот — подсказывал, что это как раз то, чего я заслуживаю. Меня преследует патологическое и в ряде случаев неуместное чувство вины перед всем человечеством. Что с этим делать?..

Потом я, конечно, села в другую маршрутку, но, поскольку была задумавшись, дала водителю на десятку больше, чем было нужно. Возвращая мне деньги, он сказал: «Вы сами себя обманули». Да, я знаю, я чувствую, где-то я здорово себя обманула. Нутром чую, да вот только никак не пойму, в чем подвох. Ну хотя бы приблизительно область определить. Наверное, это паранойя, когда во всем начинаешь видеть знаки. И ладно бы эти знаки что-то мне предвещали, предостерегали, указывали, как это у сумасшедших бывает: увидел банановую кожуру — беги направо. Нет, просто нечитаемые символы. Повсюду.

Как писала моя любимая, великолепная Jey:

В другой жизни… другая жизнь не случится с нами. Пока она не случится с нами, мы не поверим в нее до конца, а то, во что мы не поверим, с нами не случится. Я блуждаю по кругу и никак не могу себя успокоить. В другой жизни! Эти слова сначала внушали такую надежду и так быстро потеряли всякий смысл. Мы проживем тысячу других жизней, так и не встретившись, а в тысяча первой встретимся, но не узнаем друг друга. А в две тысячи шестой узнаем, но пройдем мимо. А в четыре тысячи пятьсот двадцать девятой встретимся, но в хосписе для раковых больных, где в нашем распоряжении будет два дня и ни одной ночи. А в следующей за следующей другой жизнью встретимся еще раз, но он будет негром, а мой отец-плантатор застрелит его из винтовки. Даже думать об этом не хочу. Не напоминайте мне о другой жизни.

Я почти не помню его лица. Мне это знакомо: сначала лицо стоит перед глазами все время, преследует повсюду. Потом ты впитываешь его в себя, оно расплывается, тает и исчезает. Ты просто носишь его в себе, как вшитую торпеду, которая владеет тобой целиком и которую ты никогда не увидишь. Я почти не помню его голоса: мои уши, как воронки, спиралью втянули его внутрь черепа, где он будет вечно храниться под грифом «секретно». То, что я чувствую, — одержимость и лихорадка. Неизвестно, существует ли он на самом деле, я не поручусь. Но кто тогда та темная фигура в дверном проеме?.. Этот волчий взгляд так опасен, что в поле зрения без ущерба для рассудка можно держать только один его глаз. Эй, кто-нибудь видел сразу два его глаза?.. как это — о ком я?..

Зажмуриться и лететь, лететь среди холодных звезд, и черных дыр, и пустых планет, и брошенных домов, и мертвых детей, и самых грустных вещей во Вселенной. Потому что в такой тоске можно спокойно лететь мимо чего угодно, лететь, и не мерзнуть, и не чувствовать ничего.

Пятница, четыре тридцать восемь, и он спит лицом вниз где-то за миллион световых лет отсюда, где-то в другой жизни, дотянуться до которой этой жизни не хватит. И его спину ласкает дальний свет проезжающих мимо машин, ни в одной из которых нет меня. И он видит черно-белые волчьи сны, где среди вересковых пустошей лежат, словно подтаявшее мороженое, холмы, политые лунным светом. И именно там, среди этих пустошей и этих холмов, как раз там меня тоже нет. Он спит один, но кто тогда та темная фигура рядом с ним?.. Во всяком случае, не я и никогда ею не буду, потому что в моей жизни может случиться что угодно, кроме другой жизни.

Пятница, пять ноль семь, как некстати все, что со мной не произошло. Что там разгадала Земфира про знак бесконечность? Жалкий свист спущенной шины. Как я буду смеяться, как будем смеяться мы все, когда я вернусь из этого нескончаемого путешествия.

Поздно вечером кто-то позвонил в домофон. Представился посыльным. Пришлось открыть дверь. Вошел низенького роста старичок с почтовой сумкой через плечо. Достал из сумки конверт, протянул с поклоном: «Приглашение. Госпожа мэр желает, чтобы сегодня вы танцевали для нее». Отказываюсь от конверта, объясняю, что сегодня никак не могу, что уже ложусь спать, что о таких вещах нужно предупреждать заранее. Посыльный хмурится, говорит, что ничего не станет передавать госпоже на словах, что я должна написать ответную записку, убедительно обосновав свой отказ. Из той же сумки вынимает лист веленевой бумаги in quarto, чернильницу, ручку с пером, палочку красного сургуча, конверт и марку. Я недоумеваю, зачем нужна марка, если письмо доставит курьер. Старик невозмутим: «Сделайте, как просят». Пишу отказ, ставлю размашистую подпись, дую на лист, чтобы подсушить чернила. Вкладываю письмо в конверт, капаю сургучом, опечатываю и отдаю посыльному. «Марка», — напоминает старик. Облизываю марку, наклеиваю на конверт и чувствую, что происходит что-то не то. Марка сладко пахнет фруктовым клеем, но на вкус горчит. Это приятная горчинка, похоже на тонко смолотый перец, но через секунду язык немеет, а горечь разбегается по всему телу, обжигая мышцы изнутри. Глаза заливает краской, комната опрокидывается, нистагм не позволяет остановить взгляд ни на чем. Вяло ворочаю ватным языком, невидимая сила вкручивает меня все глубже в черный бархат. Словно сквозь толщу воды до меня доносится голос старика: «Никто не может отказать госпоже…»