Нет смысла записывать все сны, которые видишь. Да это и невозможно. Большая часть снов испаряется еще до того, как проснешься. Но есть сны, которые хранятся в памяти годами и десятилетиями, не тускнея, во всех красках и подробностях, зачастую более реальных, чем явь.

Так вот. Не помню начала — так часто бывает — в какой-то момент я оказалась в чистом поле, даже не в поле, а на пустыре городской окраины. Я стояла, задрав голову, и глядела в небо. Смеркалось. В небе висел ДИРИЖАБЛЬ. Он был настолько огромен, насколько хватало глаз. Почти до самого горизонта. Я вся была захвачена созерцанием дирижабля: его размеры не укладывались у меня в голове. Он висел неподвижно, светло-серый на фоне сизого неба, и занимал собой не только весь обзор, но, казалось, весь мой разум, так что в нем не помещалась ни одна мысль. И вдруг, у меня на глазах, дирижабль взорвался.

Ладно, допустим, это не оригинально. Все видели эту обложку, почти все видели эту хронику, не важно.

Одно вводило меня в недоумение: взрыв был абсолютно беззвучным. Все та же мертвая тишина, в которой я пребывала до взрыва. И тут меня настигла мысль, холодная и пронзительная, которая пригвоздила меня к месту, как ледяная сосулька. Дирижабль был так далеко, что я не услышу этого звука, даже прожив целую жизнь. Может, это не очень соответствует законам физики, действующим в реальном мире, но, как известно, мир сновидений им не подвластен. Не в этом суть. Просто тогда мой разум столкнулся с непостижимым величием Абсолюта, способным сразить нас в любой момент, спящими или бодрствующими, верующими или отчаявшимися.

И звали бы меня, скажем, Лариса, и лет бы мне было, скажем, тридцать шесть в сентябре, и вот я шла бы через двор со своим псом лабрадорской породы, и со своей смуглой, чуть вислой грудью, с прической каре и в светлых брюках спортивного кроя. Шла вдоль того дома по улице, где еще с одной стороны заколочен сквозной подъезд, а на первом этаже за раскрытым окном сидели бы у стола два молодых человека и рассматривали прохожих, как сквозь витрину кафе заскучавшие бонвиваны. А дома в чистой квартирке ждал бы меня муж, не гражданский, настоящий, с золотым обручальным кольцом на пальце, как положено, выше меня на голову и старше меня лет на десять или даже двенадцать, он был бы доктор, и у него был бы отпуск, но он не бросал бы научной работы и читал серьезный медицинский журнал на английском языке, а на спинке кресла висел бы его белый пуловер с косами. Я называла бы его «дорогой», а он меня «Лора» и «детка»; я мыла бы псу после прогулки лапы в ванной и вытирала старым полотенцем, а пес сразу шел бы проверять на кухню, не появилось ли в миске что-нибудь вкусное.

А потом я готовила бы постель и на темной шелковой наволочке увидела бы полудлинный светлый волос, очень светлый, платиновый. Я сняла бы его двумя пальцами и разглядывала под лампой, но он не был темным даже у корня, и я спросила бы доктора, сидящего в соседней комнате: здесь была блондинка? А доктор сделал бы мьют телевизору и переспросил: что ты сказала, детка? И я бы повторила: у тебя была блондинка?.. Муж тогда подошел бы ко мне, стоящей под лампой с этим волосом, и хотел бы сказать, что это ласточка принесла волос в клюве, и тогда мы оба поняли бы шутку, потому что мы культурные люди и читали про Тристана и Изольду. Но вместо этого он сказал бы: да. И я стала бы задавать глупые и обидные вопросы, кто да откуда, студентка-практикантка, и хороша ли она была, и когда только он успел. А он рассказал бы какую-нибудь неинтересную историю и в конце добавил: не расстраивайся, детка, у меня все равно ничего не получилось. И я бы нервно рассмеялась, и немножко заплакала, и спросила: как так не получилось?.. А доктор бы иронически ответил: а вот так, не встал, да и все. И обнял бы меня большими руками, и комично закончил историю рассказом о том, как практикантка ушла несолоно хлебавши. Он обнимал бы меня, и мы раскачивались бы потихоньку влево-вправо, и он смотрел бы сверху на мои волосы и думал, что не было никакой практикантки, думал, седеет моя детка, просто моя Лора седеет. А я закрыла бы глаза и думала: как скучно, Боже мой, как скучно.

Ночь в клубе, симпатичный раздолбай-шотландец угощает меня вином, несмотря на то что я почти не говорю по-английски, а он совсем не говорит ни по-русски, ни по-французски, нехитрая беседа о музыке, и о России, и об алкоголе. Прости, Норман, Дима говорит, моего бойфренда задержали полицейские, наверное, у нас проблемы, я пойду. Постараюсь быть на твоем концерте завтра или послезавтра, было очень приятно. Два автомобиля в подворотне, на багажнике разложена добыча — шприц, пузырьки, пакетики, трубка — от трех до пяти, как я понимаю. С заднего сиденья он смотрит на меня, и его взгляд — тройное «З». Злобный, затравленный, звериный. Рядом мечется зареванная женщина с мобильником, — полчаса назад она похохатывала за моим столиком, оправдываясь, что выкурила все мои сигареты. Я ее не знаю, хотя она откуда-то знает меня. Я по пояс залезаю в окно второго автомобиля, чтобы выяснить цену вопроса. Полторы тысячи за двоих, ну что ж, это разумно, но столько у меня нет. Курю молча. Зареванная подходит, заглядывает мне в лицо. Знаешь что, я в первый раз тебя вижу, и у меня нет охоты тебя выручать. Она обещает найти пятьсот, и я сажусь в машину к людям в форме. Они везут меня домой за деньгами, и всю дорогу я улыбаюсь, шучу и рассказываю занятные истории. Я боюсь, что зареванная не найдет денег и менты откажутся от моей тысячи. Но кажется, все в порядке, я захожу в квартиру и торопливо опустошаю тайник.

Мы едем назад, и я наконец-то могу забрать свое сокровище. Тебя не били, спрашиваю я, и мы, обнявшись, идем ловить такси. Небо светлеет. У меня много вопросов, очень много, но я знаю, что не задам их, скорее всего, никогда.

Через день в маршрутке напротив меня сидит чистенький молодой господин с усиками, он аккуратно подстрижен, на шее золотая цепочка, на ногах шлепанцы поверх черных носков. Мужчина разговаривает с другом, которого мне не видно. Он рассказывает историю о своей непутевой жене или подруге, которая, будучи пьяной, ввязалась в драку на остановке и попала в участок, из-за чего ее малолетняя племянница сутки просидела дома одна без еды. Он рассказывает это спокойно, без мата, без возмущения, сожалея лишь о том, что малышка была голодна. Я смотрю на него и думаю, как было бы хорошо, если бы я умела любить таких простых, добрых и работящих парней, пусть даже будут в усах и шлепанцах, ведь мама меня учила любить именно таких. Главное, чтобы человек был хороший, говорила она.

Я не ем вторые сутки и не пью даже воды. Не потому, что больше нет денег, — голод — это мой точильный камень, а ненависть — лезвие, которое я точу. Мне нужно это лезвие, чтобы вырезать жирный крест на этой дурацкой истории, но оно ржавеет прямо у меня в руках. Я просто слабая слабая слабая женщина, слабая и смешная. Он спит, а я плачу в свой чай с печеньем, и жизнь продолжается, я потеряна для всех чистеньких мальчиков в золотых цепочках и без.

Приходила голубая фея-крестная, приносила кувшинку в лаковых зубах, клала на одеяло, смеялась ласково.

Голубая была на ней пижамка хлопковая и настоящий феинский колпак.

Как случилось, девочка, спрашивала она меня, как произошло?..

Что твоя любовь превратилась в блуждающий болотный огонек, зовет он и путает, заманит и утопит?..

Как случилось, что любовь твоя превратилась в огонь олимпийский, передают его из рук в руки, из уст в уста, от отца к сыну?

Качала головой фея-крестная, и крест красный Андреевский качался вместе с ней — священная буква «X», переменная, неизвестная.

Следи за волшебной палочкой, говорила она и водила перед глазами, дирижируя, а я пела, пела русалкой на камушке.

Как случилось, девочка, спрашивала фея, что любовь твоя стала летучим огнем, заговаривают его, как зубную боль, разливают воском по мискам?..