Пола Бернарда Хенци, 1924 года рождения, кадрового сотрудника Центрального разведывательного управления США, по справедливости следует отнести к провокаторам высшего разряда. Нормальный человек и даже обычный рядовой агент рассудил бы: если затея не удалась и грозит рассыпаться, ее надо побыстрее прекратить. У мастеров злостных, изощренных провокаций мысль срабатывает иначе. Коль скоро одна провокация терпит крах, ее надо не медля подпереть другой. Коль скоро свидетели не обнаруживаются, их надлежит «создать».

Чтобы я нечаянно не пропустил нужное место, Питер Джой отчеркнул его ногтем. В предисловии Хенци провозглашал, что «в ближайшее время» на сцену выступит «важнейший свидетель», которому и предстоит подтвердить «болгарский след» окончательно и бесповоротно. Датировано предисловие было сентябрем. Еще никто не решился огласить, где я есть, может, меня и в Англию-то еще не доставили, а мистер Хенци, выходит, уже потирал руки в предвкушении «удачи».

— Ну и что вы об этом думаете? — осведомился Джой.

— Что у Хенци не сходятся концы с концами.

— Да, — согласился Джой. — Пока жидковато. Вот и помогите собрать доказательства.

— Каким образом? В Италии я раньше не бывал, в расследовании не участвовал.

— А кто это знает, кроме вас и меня? Коллеги-журналисты? Вы их больше никогда не увидите.

— Значит, по-вашему, можно врать что в голову придет? Что я стоял рядом с Агджой и командовал: «Пли!..»?

Среди приемов, каким выучила меня жизнь в неволе, этот родился едва ли не первым и сохранял свою роль чуть не до последнего дня. Сначала я дерзил от бессилия, потом мало-помалу сообразил, что собеседники-то мои, даже «профессионалы», воспринимают острые реплики не как осознанную дерзость, а как неумение выразить мысль на их языке в привычной для них форме. С одной стороны, сердиться за это на иностранца вроде бы грешно, а с другой — такая манера для англичанина настолько неожиданна и неприятна, что он может и растеряться, сбиться, потерять мысль. А мне, что называется, каждый сбой на руку. Как тут снова не вспомнить «человека, принимающего решения», с его афоризмом «Лингвистика — тоже оружие»! Он прав, стопроцентно прав.

Нет, не всегда на это хватало пороху, да и не со всяким удавалось. Уэстолл, сделав мне замечание раз-другой, приспособился не обращать на колкости внимания. С американцами, как довелось убедиться вскоре, этот номер не проходил совсем. А вот Питер Джой, невзирая на его габариты, в резком споре оказывался слаб. Багровел, запинался, отступал.

— Ну зачем же преувеличивать… Скажем, по своему положению в газете вы вполне могли знать подоплеку событий. Как велось расследование, кто им руководил, какие давал указания. Это же для нас самое важное — доказать, что за спиной заговорщиков стояла даже не София, а Москва. Если сегодня Москва не щадит усилий, чтобы обвинить ЦРУ…

— А не наоборот ли?

— Не упрямьтесь, подумайте. Учтите, чем труднее собрать доказательства, тем выше они ценятся. В прямом смысле слова. Беда в том, — добавил он, помолчав, — что другие источники информации, на которые мы могли бы сослаться, нельзя расшифровать ни в печати, ни в суде. А вы огласили бы эту информацию как полученную конфиденциально в редакции…

— Короче, вы предлагаете мне нарисовать пылесос.

— Что, что? — опешил Джой. — Какой пылесос?

— Обыкновенный, не помню торговой марки. Из «Нашего человека в Гаване». Читали, наверное? Герой Грэма Грина нарисовал пылесос и выдал рисунок за чертежи новейшего оружия, полученные из жутко секретных источников. Когда источники жутко секретные, их не проверишь…

Грэма Грина он, как выяснилось, читал. Книга была написана более четверти века назад, и «толстый Питер», подозреваю, еще не был толстым, но уже проходил выучку в «Интеллидженс сервис». И именно на высмеянной Грином «заграничной службе», только не на Кубе, а в Юго-Восточной Азии и на Ближнем Востоке. Не знаю, доводилось ли Джою «торговать пылесосами», но какие-то нелестные ассоциации у него по этому поводу возникли. Во всяком случае, ссылка на «Нашего человека в Гаване» пришлась кстати и помогла свернуть разговор.

— Повторяю, подумайте, — сказал Джой. — В долгу не останемся. В общем мы еще вернемся к этой теме…

Обещания своего «толстый Питер» не сдержал. Ни вскоре, ни в дальнейшем мы с ним к «ватиканской теме» не возвращались: это стало привилегией прямых эмиссаров из-за океана. То ли мистеру Хенци надоело действовать через британских посредников, то ли сами посредники решили, что не справятся, и запросили подкреплений. Но и Джою нашлась работенка «по душе»: он принял на себя ответственность за мою так называемую «литературную деятельность». В эти же предрождественские недели меня свели с выделенным мне в «помощники», в соответствии с угрозой от 4 декабря, обозревателем Даффом Харт-Дэвисом из «Санди телеграф».

Вот как больно аукнулись мне неосторожные строки в ноябрьской редакционной статье «Литгазеты»: спецслужбы постановили, что я «выступлю» всенепременно в «Телеграф». В воскресных выпусках, чтобы дать побольше места и поднять побольше шуму. Чтобы навсегда отрезать мне путь к возвращению домой. «Факт выступлений в буржуазной печати» независимо от их содержания и методов подготовки должен был, по мнению спецслужб, привести к тому, чтобы Родина поставила на мне крест.

Не забудьте, что в навязанную мне провокаторами игру мы с ними играли, мягко выражаясь, не на равных. Они знали о выступлениях «Литгазеты» во всем их комплексе, изучили с лупой каждую строчку — я нет. Они знали, что «заявлению Битова» на Родине не поверили, — я мог лишь надеяться на это, не больше. Они знали, что советские представители продолжают настаивать на встрече со мной, — меня в курс дела, разумеется, не вводили. Наконец, им было известно, что планы, разработанные на мой счет в Лэнгли, уходят в дальнюю перспективу и до поры исключают новые психотропные удары, что Полу Хенци и компании я нужен сломленный, но живой и относительно разумный. С подачи заокеанских «наставников», а возможно, и при их финансовом соучастии я стал «капиталовложением» («крупнейшим за год», проговорились впоследствии) — и этого не заметить было нельзя, но на осмысление такого поворота, хотя бы примерное, тоже требовалось время.

Естественно, я догадывался, что «помощника» мне выделили неспроста. Но ничего особенного он от меня вроде бы не требовал: встречал с машиной на вокзале в Рединге (от Лондона, от вокзала Пэддингтон, 36 миль, 23 минуты экспрессом), отвозил в собственное поместье близ Хенли-он-Темз. Не беден оказался «помощник», хотя поместье себе выбрал, на мой вкус, в высшей степени неуютное. «Зато семнадцатый век», — гордо заявлял он, словно возраст строения сам по себе компенсировал мозглую сырость стен и нелепицу планировки. Лучшее, что было в поместье, — камины с открытым огнем, в Лондоне и других больших городах запрещенные (вместе с каминами в область предания отошли, насколько могу судить, и легендарные лондонские туманы, замешанные на угольной гари). Но в доме Харт-Дэвиса и огонь почему-то не грел, тепло держалось лишь на резко очерченном пятачке у камина, а по комнатам не расходилось.

И сам Харт-Дэвис нравился мне не больше, чем его имение. Я уже сказал — не беден, скажу сходным образом — не глуп. И отталкивающе неприятен. Покатый лоб, отвисшая губа — и дело даже не в этом: мало ли кого природа обидела, обделила красотой. Но к внешности, любой, быстро привыкаешь и перестаешь ее замечать. А привыкнуть к губе Харт-Дэвиса не удавалось, она по-прежнему лезла в глаза, как стынь его поместья — под самый толстый свитер.

Он числил себя в писателях. Преподнес мне в порядке саморекламы две свои книжки. Казалось бы, несопоставимо разные: одна в жанре биографической прозы, отменно толстая и отменно скучная, другая потоньше, в красочной люминесцентной обложке, а под обложкой— душераздирающая шпионская история на экзотическом гималайском фоне. Но… тоже скучная. Из тех, что покупают по дешевке на полустанках и бензоколонках, а прочитав или недочитав, отправляют в мусорное ведро. Не помню, заносило ли Джеймса Бонда по какому-либо поводу в Гималаи. Кажется, нет. Вот Харт-Дэвис и надумал «восполнить пробел».