— Значит, можно попросить себе Шута! — выпалила Сашок. — Это не глупые девчоночьи куколки, — подумав, сказала она так, словно продолжала с кем-то спорить, — такое и на день рождения попросить можно.

День рождения у Сашка 31 декабря — и она никогда не зовет меня праздновать, потому что никакого дня рождения у нее и не бывает. И подарки дарят ей редко — ведь Новый год же. А до этого дня ее родители работают по елкам — как и мои. «Морозят».

— Вот бы мне и вправду отдали Шута, — сказала Сашок и наклонила голову набок, по-сорочьи.

Театральные дети — это ведь не только мы с Сашком. Это и взрослые, вдруг понял я. Все-все, кто живет в театре: и Лёлик, и Сэм, и Мама Карло, и осветительница Майка, и даже толстая буфетчица Нина Ивановна, блондинка с розовыми губами и взбитой словно пышный торт прической. И может быть, только мы и есть друг у друга. И еще театр — он тоже у нас есть. Он тоже всегда тут. И каждому полагается по кусочку театра — это точно. Это — честно.

Сэм бы непременно так же сделал, решил я.

А театр вздохнул скрипучими ступенями — все правильно.

Я подарю Шута Сашку. Как же иначе?

«Если и есть какой-то кукольный бог, то это Лёлик», — сказал когда-то давно Сэм. Сказал — и забыл. А я помню до сих пор.

И каждый раз, когда вижу Сэма в мастерской Лёлика, думаю, что если Лёлик — бог, то Сэм ему поклоняется, это точно. Нужно Лёлику притащить снизу, от гаража, деревяшки, бруски или доски — Сэм бежит, как мальчишка, будто рабочих сцены и нет в театре. Нужно Лёлику — срочно-пресрочно-неожиданно — в магазин за клеем, Сэм срывается с места: «Я быстро!». С Лёликом он перестает быть спокойным, взрослым Сэмом, становится кем-то вроде меня или Сашка.

А раз в две недели Сэм возит Лёлика в Дом ветеранов сцены — навестить какого-то старого кукольника, который работал в нашем театре и учил Лёлика делать кукол.

Вот как сегодня — между утренними репетициями и вечерним спектаклем можно столько всего успеть.

Я бежал в мастерскую, чтоб не упустить их, чтоб они вдруг не уехали без меня. Мне теперь все время, каждый день, казалось, что Сэм ускользает, что завтра я проснусь — а его нет. И больше никогда не будет.

Чтобы добежать до Лёлика, надо проскочить мимо выхода на сцену, мимо крошечной дверки в длинный узкий коридор под сценой, мимо курилки и гримерок на втором этаже. «Ты меня снесешь, Гриша!» — вскрикивает актриса Винник. Она вышла из гримерки в бордовом бархатном платье с кринолином, в седоватом парике с фиолетовым отливом — рука с сигареткой на отлете, глаза без очков беспомощно прищурены. Вот еще, не снесу, не дурак — если ты вырос в театре кукол, то проскочить в щель между кринолином и притолокой — раз плюнуть.

«Гриня, чай будешь?!» — спрашивает-орет всегда с порога, отвечая сразу за меня, Мама Карло.

Мама Карло — сестра Лёлика. Она в театральных мастерских самый главный начальник — хотя если на нее посмотреть, и не скажешь. Мама Карло похожа на пузатого гренадера из старого спектакля: волосы всклокочены шапкой, подтяжки в осенний листочек поддерживают коротковатые брючки. Великанша-гренадер. Почти бабушка в брюках до щиколотки — такое нацепить может только она.

В мастерских работает еще, конечно, много народу — но я вижу всегда только Лёлика и Маму Карло, словно они одни тут сидят.

Маме Карло вечно некогда — ведь в театральных мастерских спокойно не бывает. Иногда ей так некогда, что волосы на голове отрастают быстрее, чем она это замечает. Сегодня, к примеру, полголовы у нее оказалось седой. Вдруг смотришь на Маму Карло и видишь — как острой бритвой провели, тут все серое-седое, а тут черная краска, которой она любит «наводить марафет».

Зато на чай у нее время всегда находится — на чай с Сэмом, или со мной, или с любым, кто завернет к ним по дороге.

Чай у Мамы Карло особенный — она заваривает его в старинном чайнике с Жар-птицами на боках. И поэтому, наверное, он такой душистый, медово-коричневый, он дымится, и пар чертит узоры на поверхности, словно это не чашка, а маленькое озеро.

К чаю полагается Конфетный балаганчик Лёлика.

Лёлик придвигает ко мне и Сэму вытертую уже, сделанную для какого-то старого спектакля, шапку скомороха, смотрит поверх очков и подмигивает — Конфетный балаганчик открывается. Сэм каждый раз радуется как ребенок — словно и не знает уже всего наизусть. Он улыбается — и улыбаются даже его брови и нос, а на левой щеке появляется до этого не видимая ямочка.

Нужно запустить руку в шапку, и какую конфету вытащишь — та твоя. Так интереснее — все давно и забыли, какие конфеты сто лет назад насыпали в шапку.

А на столе — осторожно, не съешь ненароком! — валяются крученые проволочки, шарниры, винты и сухарики. Сухарики — это не то, что все думают, их нельзя есть. Сухарики — это деревянные кубики, которые прячутся где-то глубоко в кукле и заставляют ее глаза двигаться, а рот — говорить.

Прямо около чашек с чаем круглые лисьи головы, их Лёлик только что разглаживал корявыми пальцами, чтобы в пластилине пролегли надбровные дуги, чтобы появилась ложбинка на лисьем носу.

— Ну что, двинули? — Сэм поднимается и обматывает шею длинным шарфом.

Он легко взлетает по ступенькам, а Лёлик неспешно вдевает руки в рукава серого осеннего пальто, достает из холодильника, что стоит прямо посередине мастерских («в приличных мастерских должен быть свой холодильник!»), авоську с бананами и пирогом, который испекла Мама Карло.

— А родители знают? — спохватывается Мама Карло, когда я почти убежал.

— Ты скажи им, ладно? — крикнул я ей в дверях, а Мама Карло неопределенно махнула рукой.

— Вы это далеко? — Сашок всегда оказывается всюду совсем некстати. Подумал про это — и мне тут же стало стыдно.

Лёлик и Сэм уже ушли вперед, к выходу, к сэмовой машине — и мне совсем не хотелось, чтоб Сашок увязалась с нами. Не то чтобы я вообще не желал, чтоб она ездила. Просто хотелось побыть наедине с Сэмом. И с Лёликом. Сэм ведь скоро уедет насовсем — а Сашок всегда будет тут, успеем еще везде съездить.

— Мы скоро, — соврал я и прошмыгнул, не глядя на нее, на проходную, мимо седобрового вахтера Альберта Ильича, который пил чай, уставившись в маленький телевизор.

Как выходишь из актерского входа, так сразу и попадаешь в Москву. Пока ты в театре, кажется, что ничего кроме театра и нет. Ни магазинов, в которых люди суетливо кладут в тележки молоко и хлеб — кирпичиком и караваем — ни мигающих светофоров, ни несущихся машин. В театре не нужно даже никаких окон — потому что театр это театр, больше тебе ничего и не надо.

В театре нет осени и нет зимы, в театре не бывает утра или вечера — здесь всегда свое время года и дня. Свое, театральное.

А через актерский вход сразу попадаешь в Москву — и в осень.

Осень — значит, театральный сезон только-только начался.

Осень — значит, прямо у входа намело листьев: лимонных, рыжих, клубнично-красных.

«Давай!» — кричит Сэм издалека, я не слышу, только вижу, как двигаются его губы, как он машет рукой. И тогда я забываю про листья и мчусь к машине — а в ушах свистит осенний ветер и шумят московские улицы.

Лёлик едет чинно, поставив на колени авоську с пирогом — иногда он поворачивается, чтоб рассмотреть что-то в окно, и тогда мне на заднем сиденье очень хорошо видно, что он в профиль еще больше похож на Шута, с крючковатым носом и лохматыми седыми бровями.

Когда я был маленьким, я однажды вдруг понял, что не знаю, куда исчезают старые актеры. Мне стало ужасно страшно — вот только что человек был тут, выходил на сцену, был частью каждого дня, ты смотрел, как он волшебно преображается, чтобы сыграть роль, он сиял и вдруг — раз! — и нет его, исчез, как куклы из списанных спектаклей. И все молчат — никто словно и не знает, куда он делся.

Я приставал к маме — ну куда, куда они исчезают, актеры, которые больше не работают в театре?