Назавтра была школа.

На школьном стадионе выпавший позавчера снег превратился в жесткий наст — ночью вдруг пошел дождь, а под утро подморозило.

Физрук ежился в красном спортивном костюме, но все равно погнал нас нарезать круги по стадиону. Резкая трель его свистка похожа на вдруг проснувшуюся птицу, ноги скользят по гладкому снегу и самое страшное — это упасть. Я ненавижу бегать на стадионе, я лучше полчаса простою на руках. Но на физкультуре никому до этого дела нет — беги, пока не заколет в боку и пока сердце не окажется так высоко в горле, что чудится, раскрой рот — и оно выскочит. Сегодня я вдруг очень хорошо понимаю — вот что должна чувствовать Сашок.

Я рад, что после физкультуры можно будет уйти из школы в театр. Поэтому и переодеваться надо быстро — я теперь стараюсь ни с кем в раздевалке не разговаривать, особенно с Антоном, — мне совсем не хочется знать, что они все обо мне думают. И говорят.

Закинуть рюкзак за спину и быстро-быстро проскользнуть мимо Жмурика к двери в коридор. Я вовсе не рядом с ним, но почему-то рослый Жмурик вдруг делает ко мне шаг, словно собирается упасть на меня — и изо всех сил толкает плечом.

— Ой! Смотрите-ка! Он меня толкнул, — фальшиво поет он.

— Наш Гриша-педик хулиганит, — дурашливо подхватил Боцман, маленький, со сросшимися на переносице бровями, и толкнул меня тоже. Так сильно, что я почти налетел на Антона.

Я поднял голову и посмотрел ему в глаза — не знаю зачем, может быть, мне казалось, что если посмотреть старому другу в глаза, то все сразу станет хорошо.

Мы секунду смотрели друг на друга, и я видел, как чуть заметно дрожат у него ресницы, и ждал — только вот чего?

Потом он отвел взгляд, оттопырил манерно кисть и протянул жеманно:

— Ах ты, праативный! — и толкнул меня в грудь.

Наверное, я мог бы дать ему сдачи. Мог. И Боцману мог бы дать по роже так, что запомнил бы на всю жизнь. Руки у меня тренированные. Я, наверное, смог бы и как Сэм — один против них троих.

Но тут во мне скорчился, скрючился, жалко так улыбнулся и проблеял «Вы чего?» Шут. Шут кривлялся, Шут готов был упасть на пол и сделать что-нибудь такое, что они перестанут, а… А что? Пожалеют? Зачем мне их жалость?

Впервые мне захотелось выдрать из себя Шута, оторвать приросший намертво к голове шутовской колпак — пусть вместе с волосами, пусть совсем отодрать — выпрямиться и дать сдачи. Со всей силы ударить. Даже Антону — прямо в улыбающееся наглое лицо.

Но я только блеял «Вы что?», а они ржали и перекидывали меня друг к другу, будто я был безжизненной куклой — и вправду Шутом.

Перекидывали, пока Антон не боднул меня так, что я отлетел к двери раздевалки.

Спиной наткнулся на дверь, она распахнулась и я в последний миг ухватился за косяк, чтобы не полететь головой со всего маху на кафельный пол коридора.

Пустого коридора, по которому к раздевалкам шла Сашок.

Сашок, которая никогда не была у меня в школе и, кажется, даже не знала точно, где я учусь.

Я, правда, не сразу ее и узнал.

Такой я Сашка никогда не видел.

Она нацепила какое-то невозможное красное пальто и в первый раз — юбку. Очень короткую юбку. И сапоги — я вообще не знал, что у нее есть сапоги. А еще она намазала волосы гелем так, что они стояли, будто Сашок была ежиком — каким-то очень модным ежиком. И еще она зачем-то подвела брови. И накрасила губы. Если присмотреться — то еще и ресницы. И от этого стала похожа на куклу. Правда, очень даже хорошенькую куклу.

Все они — и Боцман, и Антон, и Жмурик — высыпали за мной в коридор и теперь молча глазели на Сашка.

— К кому ты, красота моя? — нагло спросил Боцман и улыбнулся — когда Боцман улыбается, кажется, что мосластый безухий пес щерится: то ли укусит, а то ли просто попугает.

— Ну не к тебе же, мальчик, — высокомерно отрезала Сашок и выразительно подняла подведенную бровь, словно играя одной ей известную роль. — Вот я к кому, — она подошла ко мне так близко, что я увидел — эта дурочка еще и внутри глаз чем-то белым намалевала.

— Нифигажсебе, — вымолвил Антон, и все посмотрели на меня.

В первый раз — с уважением.

Просто из-за того, что за мной зашла размалеванная Сашок в красном пальто.

И я вдруг увидел — вдруг понял: «На котурнах все — легче легкого. На котурнах ты летишь. А вот попробуй-ка без них».

Все они на котурнах! Им так легче. Они однажды все забираются на котурны и уже больше не могут без них. Быть самими собой — без ботинок на платформе, которые делают походку искусственной. Которые не дают бегать и прыгать, как в детстве. Не дают быть свободными.

Я понял Сэма, и мне стало их жалко — и Антона, и Боцмана, и Жмурика. И деда — он ведь тоже на котурнах.

Их так легко обмануть — поэтому их и жаль.

А Сашок схватила меня за воротник, притянула к себе одним рывком и прижалась губами к моим. Губы у нее были холодные, как у мертвеца.

Антон, Боцман и Жмурик пялились на нас, словно мы тигры на цирковой арене, Сашок чуть отстранилась и тихо прошипела: «На меня смотри, идиот, не коси в сторону». И снова прилепилась ко мне губами.

А я вдруг некстати подумал, что Сашок — ведь тоже шут, точно. С вывернутой короной на голове. И когда ты шут — по-настоящему шут, а не как я, кривляка, — ты сильнее любого короля.

Потом она отстранилась, с совершенно не идущей ей нежностью провела пальцем по моей щеке, встряхнула несуществующей челкой и победно посмотрела на застывшего от изумления Антона.

Махнула ребятам рукой — «пока, мальчики!» — обняла меня за талию и увела.

На следующий день Антон уважительно сказал: — Ну и девчонка у тебя.

Про Шута я вспомнил перед самым отъездом Сэма.

Понял, что спектакль-то неделю уже как списали.

И вспомнил-то, наверное, просто оттого, что Сашок реже бывала в театре — все ездила по своим обследованиям для операции.

«Ты тут без меня не балуйся», — смешно сказала она, уезжая на самое первое обследование, и посмотрела как-то очень серьезно, так что серые глаза стали совсем какими-то асфальтовыми.

«Дождалась», — я погладил спортивную сумку по боку и пошел в кукольную комнату — забирать моего Шута. Уже списанного. Чтобы он под Новый год стал шутом Сашка. Может быть, даже она возьмет его в больницу, представлял я, и посадит на столик около кровати, и если вдруг проснется ночью — мне казалось, в больницах то и дело просыпаются ночью, — увидит улыбку Шута и обрадуется. И заснет крепко.

Дверь в кукольную комнату, как всегда, открыта — порог можно перемахнуть одним прыжком и приземлиться, воображая себя в спектакле на сцене.

Чертенок с красными рожками и высунутым языком, Людмила в болотном платье, Лошарик, Гусар, Гортензия, Жавотта — золушкины сестры. Жавотта, Гортензия, Золушка в нарядном платье — их две было в спектакле, одна в холщовом чепце и суконном грязном платье, со следами сажи на щеках, другая в пышном белом бальном наряде, где подол прикреплен к изящной ладони и из-под него виднеются мыски хрустальных башмачков.

Король, Королева, Золушка в бальном платье, Гортензия, Жавотта…

Я все пересчитывал и пересчитывал: потому что казалось, что, если я снова пересчитаю, они появятся ниоткуда, Золушка в холщовом переднике и вечно улыбающийся Шут.

Но их не было.

Их перевесили — догадался я. Точно, перевесили! Наверное, Золушку с запачканными сажей щеками тоже кто-то захотел забрать домой. И их спрятали — чтобы никто не взял себе.

Когда поднимаешься по Насесту, ступеньки дрожат и перила тоненько звенят, а наверху тихо-немо лежат бутафорские фрукты и невесомые, ненастоящие коромысла.

Шута и Золушки тут тоже нет.

— Играешь? — костюмерша Таня добродушно улыбается и не понимает, отчего я вцепился ей в руку.

— Танечка, ты Шута не видела? Ну из «Башмачка»? Ну, списали который?

Таня морщит лоб — спроси у Олежека, кажется, он каких-то кукол раздавал.

Каких-то-кукол-раздавал.